Президент-генерал что угодно говорит, только по цивилизованному пути идти не согласен; твердит – мы будем воевать, мы на колени Россию поставим, и при этом в неделю раз, а то и два поздней ночью в аэропорт Ханкала военные российские самолеты приземляются, не скрываясь, разве что ночь, генералы из Москвы прямо в президентский дворец приезжают, с президентом мятежной Чечни, о чем-то общаются, под утро, изрядно охмелев, улетают.

Как Сталин, по ночам работающий президент Ичкерии, утром отдыхает, и только к двум-трем часам пополудни под усиленной охраной на работу приезжает. Недосуг ему референдумы устраивать, он сказал «независимы», значит, достаточно. А на мир и цивилизацию ему чихать; у него в друзьях Ливия, Ирак, Судан, и почему-то Югославия…

За два года существования независимой Ичкерии к середине 1993 года республика в полнейшем кризисе: банковской системы нет, экономика отсутствует, пенсии и пособия на детей не выплачиваются, хаос во всем, преступность процветает. Лидеры республики объясняют все это проделками России, просят народ еще немного подождать, потерпеть, «шишками и соломой питаться, из шерсти носки вязать, готовясь к войне – подвалы рыть, а не дома строить». Однако чеченский народ хоть и малообразован из-за депортации, а все понимает, с холуйством в глазах обман не перенесет. С каждым днем ситуация обостряется, народ недоволен, и даже у президента власть номинальная. Вот и командиры чеченских воинских формирований объединяются, прямо по телевизору ультиматум режиму выдвигают, кажется вот-вот все решится, разум народа возобладает, и тут, как бы для консолидации оппозиционных сил, для правильного руководства народом, появляется мощная, финансово обеспеченная сила из Москвы во главе с общеизвестными лидерами.

На Театральной площади Грозного все разрастающийся, непрекращающийся митинг оппозиции. Поддержка народа колоссальная; есть громкоговорители, есть охрана, есть деньги, четкая организация, масса оружия.

И тут Докуев Албаст не растерялся, проявил расторопность, помчался в Грозный: его обняли, чуть ли не прослезились от радости, приняли сразу в штабе и даже поручили сверхважное, опасное задание – отпечатать в Ставрополе бланки предстоящего референдума. Албаст с заданием справился, правда, сопровождать бланки побоялся, через Домбу-Хаджи попросил подчиненных Мараби, потенциальных врагов, доставить груз в Грозный в штаб оппозиции, и только когда узнал, что бланки благополучно дошли, посмел выехать сам в сопровождении Мараби.

… Вот и Грозный с Терского хребта виден стал, скоро Албаст будет дома, рядом с любимой матерью; от этого радостно на душе, но не до конца – что-то кошки на душе скребут, что-то неладно.

Вроде дураком себя Албаст не считает, а толком понять ничего не может. Так, в прошлую весну, когда координационный совет власть захватывал, его отец, слезно просил сына его пожалеть, мол, старик, ничего в политике не смыслит, обманулся. И знает Албаст, что его отец, как и другие лидеры Ичкерии, говорят, и сам президент, спешно упаковывал чемоданы, вычисляя, в какую сторону бежать. А когда узнали, что председатель оказался трусливее их, они воспряли духом, вернулись во власть. Сейчас совсем иное. Домба-Хаджи одобряет решение сына, снисходительно улыбается, как кот с мышонком, игривые речи ведет, будто все заранее знает, абсолютно за нынешнюю власть не переживает и даже помогает противникам-оппозиционерам в доставке бюллетеней.

Наконец-то родные пенаты, как нигде ныне уютно и спокойно Албасту сидеть меж родителей, сытно есть.

– Как ты похудел, сынок, – жалится Алпату, скрывает слезу. – И это поешь, – пододвигает она первенцу еще одно блюдо. – Поизносился весь… Давай я у Анасби костюм для тебя попрошу.

– Не надо, – с едой во рту отвечает Албаст, – завтра референдум, мы возьмем власть, и мне обещан пост любого министра.

– Хе-хе, – усмехнулся не злобно отец, – вашего референдума не будет.

– Как это не будет? – поперхнулся Албаст.

– Вот так, – улыбается Домба-Хаджи. – Давай я тебя лучше министром здесь поставлю… А то в долгах погряз.

– Да ты что, Дада? Я ведь в оппозиции!

– Какая «позиция-оппозиция», деньги делать надо. Большим ты сынок вырос, а ума не набрался. Черное от черного отличить хочешь. Помнишь, как мы с одной бочки вино разливали, какие угодно этикетки клеили, вот и сейчас с одного кабинета нами руководят, как хотят обзывают, разводят.

– Дада, не все продажны, как ты думаешь…

– Конечно, не все, но кого надо, давно купили,… иначе миллионами ворочать не позволили бы.

– Я не пойму тебя, Дада, – вскочил Албаст. – Сейчас последнее заседание штаба перед референдумом.

– Да сиди дома, – советует отец, – зря идешь, они тебе то же самое скажут.

Албаст трепу отца не верит. «Совсем старый стал», – думает он. Однако попав на заседание штаба передумал; то ли прозорлив отец, то ли все знает.

– Нечего более митинг продолжать, – настаивает новый лидер оппозиции, – это и недемократично. Иностранные наблюдатели могут потом нас обвинить в вооруженном давлении на массы. Сегодня митинг распускаем, расходимся по домам отдыхать, а завтра с утра всех убеждаем идти на референдум.

Домба-Хаджи оказался прав, референдум не состоялся. В четыре часа ночи здание мэрии Грозного, где находится штаб оппозиции и бюллетени в подвале, окружили преданные гвардейцы президента. Артиллерийский залп и взрывы гранатометов сотрясли центр города.

В загоревшемся, окруженном здании находилось человек двадцать вооруженной охраны, в основном молодых ребят. Требованию нападавших сложить оружие и сдаться, юноши, поверив, подчинились, но как только они остались без оружия, их стали расстреливать. Кое-кто в темноте попытался бежать, многих догнали, добили.

– Кто еще митинговать хочет? – появился в телевизоре на следующий день лидер нации. – Вот что будет с врагами народа, – на экране сгоревшая мэрия, кровь на асфальте. – Хе-хе-хе, я для свободы родного народа столицу не пожалею, только каждый третий останется в живых, но он будет счастлив и свободен! И столицу мы в новом месте построим! На то эти руки есть, свободная воля есть, и весь цивилизованный мир за победу над Россией нам миллиарды даст. Поняли? Ждите и терпите! А врагов мы не пощадим, всех накажем.

Видя и слыша это, Албаст в подвал подался, Алпату своей жизнью будет защищать первенца, у двери в погреб села, топор в руки взяла.

– Да ты что?! – смеется Домба-Хаджи. – Ничего не будет, так, двух-трех самых хилых и беззащитных для видимости посадят, а вас – лидеров пальцем не тронут, небось еще спасибо скажут.

– А спасибо-то – за что? – трясется все равно Албаст.

– Как «за что»? Я присутствовал на одной встрече с вашим лидером так называемой оппозиции. Так вот он говорил, что полный чайник вскипит, потом недопитый остывает, а дров и огня уже нет, израсходовали. Он это, как я помню, красивым словом назвал, по-моему, энтропия… Объяснял, что энергия в мире не исчезает, она взаимопревращаясь, теряет работоспособность… Короче, пар выпущен.

– А кто еще, кроме тебя и лидера, при разговоре был?

– Не скажу, – лыбится Домба-Хаджи, – лучше ты скажи, кем в Чечне хочешь быть?

– Нет, сынок! Не поддавайся соблазну! – закричала Алпату. – Хоть ты, Албаст, не лезь в это дерьмо. Я умоляю тебя! Хоть ты человеком останься, не приведут они к добру, ведь ты-то своего отца знаешь…

– Замолчи, дура! Что ты в политике, да и в жизни понимаешь? Разжирела на моем горбу, умной стала. Хочешь, голодай как все, на базарах в мороз и зной сутками стой, своих внучек в проститутки отдай…

– Вот-вот, вот к чему вы народ привели! Ублюдки!

– Замолчи, сука! – замахнулся Домба-Хаджи.

– Не трожь мать! – вступился Албаст, легко оттолкнул отца.

– Хм, тоже мне, защитник! Как нищий стал, облагородился: о матери, народе, родине вспомнил! А чем ты раньше, когда миллионы у народа воровал, думал? Пойдешь министром – долги отработаешь.

– Нет, сынок, уезжай… я тебе деньги дам.