— Подожди, — остановил ее Иосиф, — разве ты и твои дети ходят голодные и босые?

— Я так и знала, — горько засмеялась Аня, — что сейчас он будет упрекать меня куском хлеба!

— Аня, пусть мне на голову упадет камень, если я тебя упрекаю.

— Нет, — застонала Аня, — он не упрекает, он только говорит, что жена, дети и теща ходят сытые, расфранченные, а он один трудится, как ишак. Лапидис такого своей жене не скажет, хотя она круглый год в сумасшедшем доме. А с твоей женой Лапидис рассуждает про Бальзака, и я делаю вид, что мы с мужем вслух читаем друг другу роман «Отец Горио». Боже мой, почему я такая несчастная? Почему все другие веселые, счастливые, а я должна стыдиться, что мой муж — кустарь: в Николаеве он доставал каучук и делал гондоны, в Одессе — гвозди, потом опять гондоны, потом опять гвозди! Боже мой, когда же будет конец?

— Аня, — сказал Иосиф, — я не знал, что Лапидис рассуждает с тобой про заграничных писателей.

— Можешь не волноваться, мы разговариваем с ним только на консультации в форпосте, и мадам Малая целый вечер сидит рядом.

— Целый вечер? — удивился Иосиф.

— Не придирайся к словам! — разозлилась Аня. — Это они сидят целый вечер, а я могу забежать на одну минутку: мне же надо стирать портянки моему кавалеристу и печь плацинду.

Насчет портянок Аня вспомнила просто так, Иосиф давно уже не надевал сапоги, а насчет плацинды она не выдумала: он действительно требовал, чтобы каждый день была свежая, горячая, прямо из духовки.

— Ладно, — сказал Иосиф, — завтра я поговорю с Дегтярем.

Аня отодвинулась от стены почти до середины кровати, прислонилась головой к плечу мужа и тихо, как будто мог услышать посторонний, произнесла:

— Дай ему честное слово, что до самого конца выборов ты не возьмешься за свой станок, а за патент все равно будешь платить, чтобы государство не терпело убыток.

Иосиф поцеловал жену под мышкой и немного задержался там: у Ани под мышками всегда чуть-чуть пахло свежим, как после дождя, сеном. Потом он вспомнил Лапидиса и сказал, что Лапидис — большой трепач, хотя имеет два высших образования: этих трепачей он навидался достаточно, начиная еще с гражданской войны.

Все они любили пускать пыль в глаза, а стоило взять их в оборот, падали на колени и рвали на себе волосы: я не я и хата не моя!

Аня тихонько храпела, Иосиф тоже начал засыпать, и, когда он уже почти совсем заснул, она вдруг растормошила его:

— Если кто-то плохой, ты от этого лучше не делаешься, а пачкать человека грязью не надо.

Иосиф не ответил, Аня прижалась к нему спиной и засмеялась: конечно, это правильно, что Лапидис — большой трепач, но ей всегда интересно слушать, как он спорит с Овсеичем.

— Пусть спорит, — сонным голосом пробормотал Иосиф. — Доспорится.

На другой день Иона Овсеич вернулся с фабрики после двенадцати, партсобрание сильно затянулось, и Котляр должен был отложить свой разговор с ним до выходного. В общем, получилось довольно удачно, поскольку на выходной Дегтярь как раз наметил консультацию для избирателей.

Консультант сидел за столиком, держал в руках карандаш и перелистывал блокнот. Дети проходили мимо, на свою половину, вежливо здоровались и осторожно прикрывали за собой дверь. Клава Ивановна качала головой и громко восторгалась, какие они могут быть культурные, наши дети, когда хотят.

— Малая, — сказал Иона Овсеич, — запомни: как ты с детьми, так они с тобой. Все зависит от нас.

Явилась Дина Варгафтик.

— О, — закричала она еще с порога, — пусть хотя бы один раз был случай, чтобы он пришел позже других! Нет, этот человек никому не даст такое удовольствие.

— Дина, — остановила ее мадам Малая, — сядь со мной рядом и сравни, как заходят в помещение наши дети и как заходишь ты.

— Малая, — ответила Дина Варгафтик, — вспомни, в каких условиях росли мы, и в каких условиях растут они.

За окном Зюнчик и Колька Хомицкий, хотя уже было темно, вдруг заорали на весь двор, как пьяные:

Сначала, пока были слова про летчика, Дегтярь просто прислушивался, но потом, когда дошла очередь до шофера и доктора, он открыл рот, как будто ему не хватало воздуха, а Клава Ивановна с Диной по-дурацки засмеялись и еще подмигнули в его сторону. На третьем этаже изо всех сил забарабанили в стекло, и голос Гизеллы Ланды закричал, что на дворе уже ночь, люди хотят отдохнуть, а сынок этого пьяницы Чеперухи несет похабщину и развращает наших детей.

— А что, — совсем зашлась от смеха Дина, — как ей может нравиться, что поют про доктора!

Гизелла распахнула окно и поклялась, что она сейчас же вызовет по телефону милицию, чтобы черный ворон забрал этих беспризорников и отправил в трудколонию. «Доктор делает аборты, посылает на курорты!» — еще громче заорали мальчики.

— Малая, — сказал Иона Овсеич, — ты даешь себе отчет?

Клава Ивановна ответила, что дает себе отчет, но как дети относятся к этой докторше, этой буржуйке, — тут она вмешиваться не будет.

— Малая, — покачал головой Дегтярь, — здесь ты путаешь. Пусть она для них барыня, хотя возится с детским хором, но мы не имеем никакого права мириться: получается форпост форпостом, а дети остаются за порогом. Я хочу, чтобы это было первый и последний раз.

— Кто не хочет, — пожала плечами Клава Ивановна. — Все хотят.

— Малая, — Иона Овсеич нахмурился, — если я не так выразился и ты меня не поняла, можно повторить другими словами.

Нет, возразила Клава Ивановна, она все поняла, но не надо преувеличивать: дети есть дети, им рот не закроешь.

Иона Овсеич засунул большой палец под борт тужурки, посмотрел прямо в глаза и тихо произнес:

— Малая, когда каша пригорает, это плохо, когда каша недоваривается, это тоже плохо, отсюда вывод — надо, чтобы сварилось как раз в меру: тогда повар будет доволен, и клиент будет доволен. А дети — на первом плане для советской власти, дети — это наше завтра, и какую приправу мы им дадим, такие они вырастут. И не думай, что избирательная кампания — это на два месяца, а потом опять можно лежать на печке и писать письма на деревню дедушке, как тот чеховский мальчик Ванька.

Оба примера, и с кашей, и с чеховским мальчиком, получились очень удачные, и Дина прямо заявила: когда у мужчины такая голова, внешность уже не играет роли, она готова целовать Дегтяря при людях.

— Еще надо проверить, — сказала Клава Ивановна, — позволит Дегтярь или не позволит.

Нет, сказал Иона Овсеич, не позволит, и пусть его не просят.

— А Котлярша?

Иона Овсеич зажмурился, видимо, хотел яснее представить себе, но в это время открылась дверь, и Котляр на весь форпост закричал, что здесь сидят и спокойно пьют чай, а Колька и Зюнчик носятся по Троицкой и горланят про Мурку, аборты и этого бандита Гопсосмыком.

Мадам Малая возмутилась: «Кто пьет чай!» — но в ответ Иосиф закричал своим кавалерийским голосом:

— Так, спрашивается, зачем мы строили форпост, зачем надо было отдавать свое время, свои силы!

— Что с тобой сегодня? — удивилась Клава Ивановна. — Котляр, я тебя не узнаю.

— Нет, — сказал Дегтярь, — он прав на все тысячу процентов, и Малая должна открыто признать, что здесь ее личный недосмотр. Котляр, ты со мной согласен?