Дегтярь, как было намечено заранее, возвращался в район вечерним поездом. Граник посоветовал захватить с собой мешок пудов на шесть, чтобы товарищ Дегтярь, на обратном пути, мог привезти жене и соседям хорошую каротель, шафран прямо с дерева, кабачковые семечки и пару жирных кур, если будет еще место, куда положить.
Вечером в городе объявили светомаскировку: разрешалось зажигать только синие лампочки — с неба синего света не видно. У кого нет синих лампочек, должны закрывать окна ставнями и плотными занавесами, а щели затыкать ватой.
Мадам Малая, Степа Хомицкий, Иона Чеперуха и Дина Варгафтик проверили дом с улицы и со двора. У Граника отчетливо виднелась полоса под ставней; у доктора Ланды отдельной полосы не было, но сами занавесы были чересчур светлые.
Доктор Ланда, когда его предупредили, без разговоров принял меры, а Ефим вышел на улицу, долго присматривался с одной позиции, с другой, с третьей и в конце концов заявил: если наблюдать снизу, то есть с земли, кое-что видно, а если сверху, с неба, ничего не видно.
Мадам Малая сначала спокойно слушала и ждала, какой будет вывод, а потом сказала: сейчас не такое время, чтобы рассуждать — она сама подымется к Граникам, разобьет лампочку и перережет провода. Ефим ответил, хорошо, пусть подымется, бьет, режет, а он тоже не будет терять даром время: в стране еще есть советская власть, есть милиция, есть НКВД.
— Тьфу! — сплюнула Клава Ивановна. — Еврей, еврей, а такой дурак, что среди наших кацапов не найдешь.
— Паникерша! — крикнул в ответ Ефим. — Я тебе покажу панику поднимать!
Мадам Малая пошла во двор, несколько шагов Ефим держался рядом с ней, потом перегнал и побежал к себе на третий этаж. Полоса света в окне делалась все короче, как будто отрезали по кусочку, пока совсем не исчезла.
Справа от ворот, которые на Первое мая покрыли черным лаком, блестел новый, из оцинкованной жести, водосток. Клава Ивановна покачала головой: надо будет обязательно покрасить, а то блестит, как зеркало. Степа сказал, что стекла тоже надо закрасить: от луны блеск получается. Клава Ивановна рассердилась: нашел время умничать!
С моря, со стороны Люстдорфа, за которым Днестровский лиман и Румыния, послышался гул. Мадам Малая остановилась и приложила ладонь к уху. Гул заметно усиливался и приближался.
— Мадам Малая, — прошептала Дина, — это наши или не наши?
Степа сказал: наши, гидропланы, по звуку слышно. Через полминуты Иона подтвердил: да, наши, гидропланы или кукурузники — сильно медленно летят.
Прожекторы, которые до этого искали только над портом, метнулись в сторону Люстдорфа. Мадам Малая сказала, в Люстдорфе живут немцы, и стала опять прислушиваться. Два прожектора сошлись своими вершинами и, чуть-чуть покачиваясь, ползли к городу.
— Малая, — сказал Чеперуха, — мне это не нравится.
Иона только успел закончить, как ударили зенитки, прожекторы нашли место в небе, где разорвались снаряды, и высветили штук десять-двенадцать белых облачков. Потом, один за другим, зенитки дали еще пять выстрелов, прожекторы сразу нашли новые облачка, которые были все рядом.
— Молодцы, — похвалила мадам Малая. — Хорошая кучность.
Наутро в городе все говорили, что между Люстдорфом и Аккаржей ночью подбили два немецких самолета. В газетах сообщения не было, но многие сами слышали по радио и разговаривали с людьми, которые видели собственными глазами.
После обеда Степе Хомицкому принесли повестку из военкомата. Надо было расписаться в получении и вернуть корешок, но Степа отказался наотрез: указывалось, что срок явки двенадцать часов дня, а было уже три, четверть четвертого. В райвоенкомате Степа хотел объяснить, почему он опоздал, но никто не спрашивал, а дали сразу штук тридцать повесток и приказали разнести по адресам. Были повестки Гранику, Чеперухе, Грише Варгафтику и доктору Ланде.
Мужчины еще не вернулись с работы, Степа вручал повестки женам и велел расписаться за мужей. У Сони Граник так тряслись руки, что она, по ошибке, написала свое имя, вместо мужа, а про фамилию вообще забыла. Степа сказал, она даром волнуется: Ефима пошлют в тыловые части на переобучение, а это полгода, не меньше, война за это время успеет три раза кончиться.
Вечером, уже зашло солнце, принесли повестку Дегтярю. Полина Исаевна еще днем выехала к мужу, чтобы отдохнуть немного на свежем деревенском воздухе. Клава Ивановна взяла повестку под свою ответственность и побежала в Сталинский райком, откуда могли иметь прямую связь с Дегтярем. В райкоме прочитали повестку и сказали, что вызывать товарища Дегтяря с очень ответственной кампании по заготовке овощей преждевременно: завтра они сами будут говорить с военкоматским начальством.
На следующий день, учитывая первоочередную важность заготовки сельхозпродуктов, военкомат согласился дать отсрочку до первого июля, однако через три дня на имя Дегтяря прислали новую повестку, и в этот раз Иону Овсеича немедленно вызвали телефонограммой.
Во дворе Иона Овсеич успел еще застать всех, кроме доктора Ланды. Хомицкий, Граник, Чеперуха и Гриша Варгафтик, хотя они получили повестки четыре дня назад, каждое утро приходили с вещмешками в военкомат, часов до двенадцати их держали в коридоре, потом делали перекличку и разрешали отлучиться домой на обед, а вечером откладывали явку на следующий день.
Мадам Малая с женщинами и детьми рыли в Александровских садиках щели, чтобы можно было надежно укрыться от пулеметного обстрела с воздуха и осколков авиабомб, если в город прорвутся германские самолеты. Мужчины, прежде чем зайти домой, наведывались в садики, женщины с детьми бежали навстречу, оставляя в ямах свои лопаты и кирки. Мадам Малая возмущалась, требовала совести и называла эти действия своим именем: саботаж.
У товарища Дегтяря была повестка на семнадцать ноль-ноль, по дороге в военкомат он завернул в садики, чтобы повидаться с людьми. Сделав рукой общий привет, Иона Овсеич взял у Клавы Ивановны лопату и показал на примере, как нужно правильно держать, нажимать ногой и подымать пласт.
— Вот разница, — громко сказала Клава Ивановна. — Когда наши мужчины приходят, женщины скорее бегут домой. Когда Дегтярь приходит, все наоборот. Завтра заведем порядок по-новому.
Со своим планом на завтра мадам Малая чуть-чуть опоздала: в девять часов вечера, когда никто уже не мог ждать, Иона Чеперуха прибежал на минуту, чтобы предупредить насчет отправки. Точно не было известно, но, скорее всего, поезд пойдет с Товарной — пусть быстрее садятся на двенадцатый номер трамвая и поищут за Январским заводом. В крайнем случае, у второй Заставы.
Клава Ивановна поехала вместе с Диной, Тосей и Олей. Соня сказала, что она покормит ребенка и догонит их следующим трамваем. Клава Ивановна была против: можно пропустить одно кормление, от этого не умирают, а Соня сама не найдет поезда. Нет, держалась за свое Соня, сначала надо покормить ребенка.
Получилось, как предупреждала Клава Ивановна: Соня всю ночь ходила по путям, дошла до первой Заставы и повернула обратно. Возле Январского завода она остановилась, чтобы немножко отдохнуть и растереть ноги, но вместо этого вдруг схватила себя за волосы, сильно дернула, как будто хотела вырвать, и ударилась затылком о стену. Со стороны Одессы-Малой катил паровоз, один, без вагонов, машинист смотрел вперед, послышался рожок стрелочника, паровоз на секунду остановился и дал задний ход. Соня опять ударилась затылком, обеими руками зажала рот и так, не отнимая, пошла к Алексеевскому базару, где двенадцатый трамвай делает кольцо и возвращается в город.
Дома с ребенком сидела мадам Малая. Ося побежал за хлебом, Хилька сушила над примусом пеленки, потому что все до одной были мокрые.
— Ну, — спросила Клава Ивановна, — видела?
Соня покачала головой, Клава Ивановна сказала, они тоже не видели и никто не видел: поезд ждал не на Товарной, а в другом конце города — на Сортировочной.
Днем из парикмахерской на Тираспольской площади Зюнчик принес новость, от которой волосы могли встать дыбом: Юдка-Ненормальный, самый любимый сумасшедший в городе, — шпион. Одни говорили, что он работал на японцев, другие — на немцев, многие помнили его с двадцать шестого года, когда он был еще Юдка-Ди-вертисмент, и все поражались: пятнадцать лет человек каждый день торчал перед глазами, пятнадцать лет его любили, как родного, и на тебе — шпион!