Идеал, нарисованный в грамоте об избрании царя Михаила, где даётся картина золотого века России при Фёдоре Ивановича «Росийское царство передо всеми государствы, аки солнце, сияло и на все стороны ширилось, и многие окрестные государи учинились у него, государя, в подданьстве и в послушании». При этом «ширилось» без войны: «никоторая кровь и война при нем, государе, не бывала — все есмы при его царской державе жили в тишине и во благоденьствии». Империя оправдана именно тем, что она «растёт», "образуется", «собирается» — без принуждения, без завоеваний и крови, просто все ищут в ней приюта и защиты. В другом варианте грамоты были добавлены в начале слова: «чтоб было вечно и постоятелно». Так люди определённого душевного уклада веруют, что сперва была Тора или Коран, а потом уже Бог, читая их, творил мир в соответствии с их текстом. Российская империя оказывается раем, а рай, естественно, существует изначально, только меняется его форма — то Римская империя, то Византийская, но сущность — Русская.

Для военной страны главное — поглощение пространства. Только размер имеет значение.

"Такое государство, уже в силу объема территории, на которую простиралось его политическое влияние, не могло не привлечь к себе внимания соседних народов, которые должны были спешить вступить с ним в ту или другую связь, в те или другие отношения" (Завитневич В.З. Владимир Святой как политический деятель. // Церковно-исторический вестник. № 6–7. 2000. Первая публ.: Владимирский сборник. Киев, 1888. С. 5.

Такое утверждение помогает понять психологию человека XIX cтолетия, который ощущал величину как вызов себе, большое пространство как возможность для прогресса: маленькую страну можно завоевать или уничтожить, не слишком размышляя, как бы она ни была густо населена. Китай манил к себе размером. При этом наивно забывалось, что сама Европа мала и уже поэтому для Востока не должна представлять того интереса, которого ждут европейцы.

Имперские историки XVIII–XIX вв. подчеркивали единство Руси. Но единство славянских было не большим, нежели единство народов германских. То, что Германия стала страной, особой от Австрии, Дании, Швеции, — не делает слабее Германию.

В начале XIX в. была в ходу среди русских то ли поговорка, то ли даже частушка (во всяком случае, Проспер Мериме в 1814 г. считал, что это песня): "Матушка Россия // Не берёт насильно, // А всё добровольно, // Наступив на горло". В таком виде записал эту фразу Пётр Вяземский 6 декабря 1837 г. Даль в своё собрание поговорок включил выражение: "Просят покорно, наступя на горло". При большевиках родилось выражение "добровольно-принудительно".

Выражение кажется циничным, но цинично лишь при употреблении в обычной жизни. К сожалению, пока частью «обычной» жизни является существование такой необычной формы жизни как армия — и вот для армии "добровольно-принудительно" есть не цинизм и не парадокс, но аксиома. Агрессия даже гибель врага пытается представить как свободный выбор врага. Преступник якобы сам выбрал путь, ведущий к смертной казни. Евреи сами предпочли Освенцим. Противник повержен, а лежачего не бьют, ему наступают на горло и просят спеть что-нибудь от чистого сердца и по доброй воле.

При этом Вяземский удивляется, что иностранцы убеждены в существовании у русских "завоевательной страсти". Характернейшая русская черта — завоевать десятки стран без малейшей "завоевательной страсти". Словно дрова рубят. Этому более всего соответствует тип Платона Каратаева, который и погибает, и расстреливает, и завоёвывает, и сдаёт с одинаковым добродушием и пассивностью. В пропаганде это "завоевательное бесстрастие" выразил с вампирической силой Иван Ильин, призывая убивать врагов без ненависти к ним. Такое завоевательное бесстрастие обеспечивается абсолютной централизацией. Никто не рвётся в бой, каждый лишь исполняет приказ сверху. Тот, кто наверху, тоже не рвётся в бой, а лишь оберегает находящихся в самом низу. В результате воинственные французы, милитаристы-немцы, агрессивные британцы остались в пределах своих малых родин, а русские, абсолютно тихие и мирные, даже трусоватые, сидят в огромной империи и горюют, что раньше была огромноватее.

Ключевский с горечью писал, что в России историей начинают интересоваться только, когда начинаются «расстройства», "затруднения" и появляется потребность понять причины оных. Такое замечание — большая часть для истории, она приравнивается к Богу, вспоминаемому лишь при ударе грома. Русское равнодушие к истории вызвано не каким-то особо гладким течением русской истории, а немецкий, скажем, к истории интерес вызван не тем, что в Германии больше «затруднений». Во всех странах происходит примерно одно, только "что русскому здорово, то немцу смерть". Конечно, не «русскому», а России. Русский не замечает гибели русских, он и свою гибель не замечает, когда она приближается. Тут господствует фатализм, не специфически русский, конечно, а специфически коллективистский. Народ всё, личность ничто. К тому же вся народная жизнь нацелена на сражение, а солдату забота о своей жизни вредна. Солдату и история неинтересна, она — удел штабных писак. Ключевский типичный русский историк уже в том, что в десяти лекциях о XVIII столетии он умудрился не упомянуть колоссальные завоевания этого века. Как будто их совершали некие наёмники, а не те самые дворяне и крестьяне, которых он описывает совершенно в отрыве от войн, беспрерывно ими совершавшихся. В этом смысле Ключевский уступает Соловьёву, как Достоевский уступает Толстому: Соловьёв и Толстой относились к редкому типу русских интеллигентов, не молчавших о российских завоеваниях, а писавших и беспокоившихся о них.

Хотя и у Ключевского случаются знаменательные проговорки: «Ничего особенного не случилось с Россией в царствование имп. Александра II: случилось то, что бывало со всяким историческим народом, что бывает со всяким человеком, не успевшим умереть в детстве — обнаружилась работа времени, наступил переход из возраста в возраст, из подопечных лет в совершеннолетие, подошел призывный год». Не время поступления в университет, не время обзаведения своим делом, а время поступления в армию. И ведь точно: «великие реформы» предваряли великое военное наступление России в Азии.

Многие жители России не любят демократию. Они считают, что "демократы развалили", "демократы ограбили". При этом они явно не расположены обсуждать вопрос о том, каковы критерии демократичности, что такое демократия и точно ли демократия отвечает за то, что им не нравится. Ведь речь не идёт о том, что они против демократии, но за автократию или аристократию. Они и против автократии, и против аристократии. Они против любой политической идеологии и системы. Они — за армию. Военное противостоит политическому. В этом смысле, точнее было бы говорить (иногда так и говорят, но редко), что "политика развалила", "политики виноваты". Спасение — в военных. Правда, так сказать мало кто в России решится, ведь её главная военная тайна — что военное есть её главное.

В государстве-армии духовенство всё — военное. Только одно на действительной службе, остальные — в запасе. Социальная структура России прекрасно отражена была на русском кладбище в Варшаве XIX века: «Ближайший к церкви участок предназначен для погребения тел скончавшихся генералов, их семей, а также штаб- и обер-офцеров, награждённых георгиевским крестом. Здесь хоронят и православное духовенство. На втором участке хоронят штаб- и обер-офицеров, а также купцов. На третьем — отставных солдат, мещан и менее зажиточных людей. На четвёртом помещаются общие могилы бедняков, умерших в больнице» (Путеводитель по Варшаве Ф.Фризе, цит. М.Гетка-Кениг, «Новая Польша», № 10, 2007. С. 34).

Присяга царю Михаилу включала в себе «к турскому и к цысарю христьянскому, и к папе Римскому, и к Ишпанскому, и к королю литовскому, и к свитцкому, и в Крым, и в Кизылбаши, и в Бухары, и в Нагаи, и ни в которые государства не отъехати».