Александр Корнилов (1862–1925) писал:

«Содержание служилого сословия сделалось господствующим интересом в Московском государстве, поглощавшем все остальные интересы страны. Этому интересу всё приносилось в жертву… Эта же неизбежность постоянного многовекового напряжения средств страны, малонаселённой и вынужденной отстаивать, охранять и постоянно расширять и без того непомерно растянутые границы, привела к тому, что население обращено было к отбыванию тяжёлой государственной повинности того или иного рода».

Ключевский писал о реформах Петра I: «Война была главным движущим рычагом преобразовательной деятельности Петра». Однако, то же можно сказать и о реформах Ивана Грозного, и о политике царя Алексея Михайловича.

Александр Гольц отмечал, что «созданная Петром армия перемалывала мужское население империи. … Практически все налоги, собираемые в России, расходовалимсь исключительно обеспечения вооружённых сил. Пётр довёл эту систему до совершенства — армия сама собирала предназначенные для её содержания налоги. … Армия отправляла на территории Российской империи основные функции государства» (185). При этом армия раздувалась, воевали не умением, а числом (хотя провозглашалось хвастливо обратное). Демограф Б.Урланис подсчитал, что из 120 тысяч солдат, погибших в 1700–1725 гг. в бою или от ран погибла только треть.

В середине XIX века Николай Обручёв писал: «Что армии обеспечивают безопасность государства, это совершенно справедливо, но чтобы они были опорной точкой его самобытности, — это чистый софизм. Самобытность государства укореняется и развивается гражданской его жизнью, а не военною, иначе царства Чингисханов, Тамерланов и других были бы прочны и монголы до сих пор владели бы Россией» (181, цитата по изд.: Государственная оборона России. Императивы русской военной классики. С. 83).

Американский историк Уильям Фуллер:

«Как раз то, что делало Россию отсталой, менее развитой, чем Западная Европа, — самодержавие, крепостное право, бедность, — парадоксальным образом превращалось в источник военной мощи. Самодержавие могло полностью мобилизовать российскую экономику для ведения войны. Режим несвободы позволял неограниченно выкачивать людские и материальные ресурсы из деревни»

«В докладной записке царю российский Генеральный штаб с гордостью сообщает, что между 1700 и 1870 годами страна воевала в 38 войнах и, за исключением двух, они были наступательными» (Сухотин Н.Н. Война в истории русского мира. СПб., 1898. С. 113–114).

Милитаристы и те добрые западные люди, которые приветствуют в России диктаторов любой зверскости и лживости, лишь бы "эти русские" не рванули в хаос. Ведь понятно, что из всех объединений людей только армия — такое явление, которое без твёрдой руки сразу превращается в банду, опасную для окружающих. Россия, безусловно, армия. Но это означает лишь одно: надо помогать ей перестать быть армией, а не укреплять её военный скелет.

Возникшее в Х столетии в Западной Европе движение за «Божий мир» и «справедливую войну» на Руси отсутствовало. Б.М.Клосс, собравший все упоминания о «миротворческой роли Церкви» в XI — начале XV века, не нашёл ничего, кроме выполнения епископами функций посредников при мирных переговорах (функция естественная не в силу христианского призвания епископов, которое ничем не отличается от призвания князей и других верующих, а в сил их иммунитета от насилия) (Клосс, 2003). Естественно, наибольшее число упоминаний о епископах как «умиротворителях» приходится на долю новгородских владык, поскольку те пользовались в Новгороде большим влиянием, чем епископы в других русских регионах.

Клосс даже считает «миротворчеством» те случаи, когда церковные деятели Москвы вмешивались в борьбу князей на стороне московского князя, понуждая соперников к сдаче. Он обходит молчанием и совсем уж позорные случаи, когда московские епископы поощряли клятвопреступления московских князей в их агрессии против других русских областей. Церковные деятели Руси оценивали свой миротворческий потенциал скептически. В Своде митрополита Фотия автор (по мнению Клосса, преп. Епифаний Премудрый) ввёл в рассказ о битве при Липице боярина, якобы призывавшего к примирению сторон — боярина, не епископа. Этого боярина он наградил именем «Творимир» (Клосс, 2003, С. 37).

В Византии была унаследована римская традиция, требовавшая вести лишь оборонительные (справедливые) войны (Vieillefond, 1935). Византийцы строго придерживались правил, согласно которым духовенство не могло воевать (83 ап., 7 канон 4 вселенского собора 451 г.). Они осуждали католических епископов за активное участие в военных походах (Beck, 1981). Особым авторитетом пользовалось 11 правило Василия Великого, налагавшее три года отлучения за убийство на войне. Епископат решительно выступил против предложения императора Никифора II Фоки причислять к лику мучеников убитых на войне солдат (963 год). Византийские теоретики войны запрещали убивать пленных после битвы, что выполнялось далеко не всегда. Бывали случаи отлучения священников за участие в вооружённом сопротивлении мусульманам (Белякова, 2003. с. 54).

Создание российской империи сопровождалось неслыханным для Византии освящением войны. В XVI в. в требнике из библиотеки Софии Новгородской срок отлучения по 11 правилу снижен до двух лет (Белякова, 2003, с. 52).

Митр. Иона в 1450-е гг., призывая тверского князя присоединиться к завоеванию Казани, писал: «Верую Христу моему Владыце, что кому случится от православных на том великом деле, на той брани и умерети, и тии за святы Божиа церкви и за все православное христианство пострадавше, якоже прежнии великомученици Христови будут и венец мучения восприимут от Христа» (АИ, 1, 269. Послание еп. Тверскому Илии).

Еп. Ростовский Вассиан в знаменитом «Послании на Угру» призывал выступить против ордынского повелителя Руси, о котором более двух веков в русских православных храмах молились как о законном царе, обещая, что солдаты, как и при Дмитрии Донском, "сподвизающиися ему, иже до смерти, от Бога согрешением оставление приаша и венци мученискыми почтени быша, равно якоже и первии мученицы, иже веры ради пострадаша от мучителей, исповедание ради Христова умроша". Даже ранение на войне оказывается "православной индульгенцией": "А иже тогда от съпротивных уязвляеми и по победе живи обретошася, сии кровию своею отмыша перваа съгрешениа и яко победители крепци врагом явишася, и великим хвалам и чести достойни быша не токмо от человек, но и от Бога".

В одном из письмовников XVI века сохранилась похвала Василию III, по предположению А.С.Дёмина, относящая к 1517–1521 годам. Правда, Дёмин исходит из того, что похвала отражает реальность — в реальности летом 1517 года татары были отбиты на Оке, но в 1521 году дошли до Москвы. Однако, хорошо известно, что воспевание побед не всегда совпадает с победами. Любопытно, впрочем, что Василия III уподобляют Владимиру Святому, делая его «основателем» нового этапа в истории страны.

Автор не смущается тем, что Владимир крестил жителей Руси («той убо крести рускую землю святым крещением и оттоле процвете православие»), а Василий III — в изображении похвалы — всего лишь расставил свои военные знамёна по границам Руси: «Есть бо по всем морем и островем грозная твоя и крестная херугви, ихже боятца латынстии языци — литва, ляхи, немци».

Море у России тогда было разве что Белое, но для «политтехнолога» на заре российской империи "море и острова" — яркий символ именно потому, что фантастический.

Весьма поэтически описано, как в тёмных «нырищах» — руинах — скрываются напуганные татары: «тии бо исчезают по темным нырищам дикаго и глубокаго поля». А затем, несколько неожиданно для российских украинофобов современности, сама Россия именуется Украиной: «Не кочюют силные орды на рускую украйну, на твою вотчину государеву, царь мудрый, божий слуга, князь великий Василей Иванович всея Русии».