— Обязательно, недовес в пайках обнаружу! Спокойной ночи, пьяница!

Но, как оказалось, многие не одобрили ее спасение опера. В частности, Вольтраут. Через два дня, когда уже вся зона знала об этом происшествии, она сказала:

— Нашли, кого спасать. Никто вам орден не повесит и срок не снизит. И даже не вернет ваши зачеты.

— А я и не думала ни о каких наградах. В тот миг я думала только, чтоб лошадь не остановилась. Человек все же!

— Курица не птица, опер не человек!

— Ну, это ты брось. Спокойно смотреть, как убивают при тебе человека, это не для меня.

— Мало он вас в карцере подержал!

— Подержит еще! Когда освобожусь, не знаю, не раз еще посидеть придется, — засмеялась Надя, обратив все в шутку. Но душа ее не была спокойна, она с нетерпением ждала письма из дому, обещанного Зинаидой Федоровной. От постоянной тоски и ожиданья, что вот-вот ее вызовут в спецчасть расписаться за уведомление в получении… она погружалась как бы в тину равнодушия ко всему, даже к Клондайку. Равнодушно она выслушивала рассказы Козы о новоприбывших студентках из Ленинграда, которые затеяли опасную игру с самым-самым, и в другое время прицепилась бы с расспросами, но теперь ее волновало только одно: «Почему Руденко не подписывает ее дело». Даже известие о том, что в ОЛП приехал начальник управления Воркутлага генерал Деревянко и будет вести прием зечек, не вызвало в ней ничего, кроме вопроса: «Может ли он поторопить там, в Москве?» И тут же ответила себе: «Пообещает, в лучшем случае, и ничего не сделает. Это их система». Кое-кто из зечек записался на прием к солидному генералу. Бригадир Ольга Шелобаева отправилась к нему с целым списком жалоб: на плохое питание, непосильные нормы и еще много чего накопилось. Генерал принял Ольгу Николаевну весьма ласково. Улыбался ей своей широкой и доброй улыбкой. Обещал разобраться во всех нарушениях.

— Пишите, пишите, не стесняйтесь, обо всем лично мне.

К изумлению зечек и вольняшек, толпившихся за дверью кабинета, даже проводил Ольгу до самых дверей. А ей и невдомек было взглянуть, как позеленел майор Корнеев, увидев такое.

Было Ольге в ту пору двадцать семь лет, и естественно, увидав такую красавицу, генерал игриво вороша свою седую шевелюру, молодцевато поблескивая светлыми глазами, расчувствовался, наобещал много… Но не успела машина с генералом доехать до города, как уже был готов приказ майора Корнеева: «Шелобаеву Ольгу Николаевну, осужденную Московским Военным Трибуналом войск МВД по ст. ст. 58-1а, 58–10 часть 11… отправить в штрафной лагпункт «Безымянку» на общие работы».

— Кажется, я первый раз в жизни поступила разумно, — сказала Надя Козе, радуясь своей «дальновидности».

Ночью в обход зашел улыбающийся Клондайк, вызывая в Наде недоброе чувство. Ей сразу захотелось испортить ему настроение. «И чего радуется?»

— Это вашему дому к Новому году! — сказал он и положил сверток на край стола. Надя даже не взглянула и спасибо не сказала-

— Ты не хочешь взглянуть, что там? — удивленно спросил Клондайк. — Разверни!

— Нет, зачем разворачивать? Все, что там, пойдет обратно с тобой.

— Это почему такая немилость? За что?

— Потому. Только духи можно принимать от мужчины, к которому имеешь благосклонность. Духи во время шмона заберет Перфильева, а я не хочу. Значит, ничего…

— Знаешь, Надя! — сказал обиженно Клондайк, и радостная улыбка его погасла, что с удовольствием отметила Надя. — Может быть, будет лучше, если ты не будешь такой гордячкой. Попроще. В семейной жизни это очень тяжело.

— В семейной — да! Я буду проста и липуча, как муха! Но здесь я зечка!

— Один мудрый человек написал нам с тобой письмо. «Не давайте гордыне овладеть собой. Из-за нее вы откажетесь от полезного совета и будете упорствовать там, где нужно согласиться, из-за гордыни вы откажетесь от дружественной помощи»,[11] — закончил Клондайк и слишком быстро подошел вплотную к Наде.

— Кто же этот мудрый человек? Надеюсь, не ты решил уговаривать меня не быть гордой? «Щелчок по моему бесу!»

— Не я! Сразу видны твои пробелы в учебе. Это академик Павлов прислал тебе письмо, а ты не потрудилась даже прочитать его.

— Павлов резал собак, и я с его письмом считаться не намерена!

На самом же деле все было гораздо проще. Надя не хотела, чтоб о посещениях Клондайка знала Коза, и особенно Валя, она, с ее циничным, недоверчивым умом, могла подумать о том, чего не было и быть не должно. Беззлобная болтовня в бараке неминуемо дойдет до гороховских ушей, а этого Надя опасалась больше всего. Ее предупредили! Конечно, было любопытно бы взглянуть, что там, в свертке, и по-настоящему огорчать Клондайка она и в мыслях не имела. Он понял это и, скинув шапку прямо на пол, уселся на хрустяще-шуршащий топчан, привлекая ее к себе за руки. И, пожалуй, Надя разрешила чуть больше, чем ей позволяло собственное убеждение о дозволенном, но вспомнив Горохова, с трудом оторвала себя от его губ:

— Все, табу Саша!

— Да-да, я знаю, — прошептал он, с сожалением отпуская ее, — Может быть, мне лучше пока уйти? Он ждал, что она скажет «нет», но она этого не сказала, она тоже обиделась.

— Конечно! Разговаривать со мной ведь не о чем…

Если б только она могла понять, чего стоило Клондайку это ее табу! Но, и поняв его, не поступилась бы своей клятвой, она свято верила, что, нарушив свой обет, навлечет на свою голову большое несчастье. Какое? — она не знала. Это мог быть тот младенец с открытым ротиком и застывшими, остекленевшими глазками, могла быть мать, повисшая на проволоке с окровавленными руками и истерзанным сердцем, а мог просто генеральный прокурор не подписать ей освобождение. Даже опер Горохов мог сослать в

Магадан, на Колыму и куда «Макар телят не гонял», разлучив навсегда с Клондайком. Снять с него погоны, выгнать из партии, обвинив в преступной связи с заключенной-речлаговкой. Да мало ли способов сделать несчастную зечку еще более несчастной?

— Вам действительно лучше уйти, гражданин начальник, и, подавая ему с полу брошенную шапку, не забыла запихнуть в карман сверток.

— И все? — спросил Клондайк, заглянув в ее опущенное лицо.

— Нет, не все! Еще рекомендую вам перечитать «Дети капитана Гранта», вспомнить, что обозначает слово «табу».

— Зачем? Я и так знаю! Не пойму только, почему это пресловутое табу должно существовать между любящими людьми?

— Между любящими людьми — да, не будет, но между начальником режима и зечкой Михайловой — навеки вечные.

— Но ведь ты скоро освободишься…

— Да, да, — перебила его Надя, — а пока я зечка, а вы, держитесь как рыцарь. Не часто вам в вашей профессии предоставляется случай поступать благородно. Проявите себя!

— Одно извинение тебе: маленькая ты и глупая! — с сердцем произнес Клондайк и направился к двери.

— «Только Терсит еще долго бранился, болтливый, без меры!» — сказала вслед ему Надя-

— Что? — спросил, обернувшись, Клондайк.

— «Множество слов беспорядочных в мыслях своих сохранял он, чтобы цариц оскорблять!»

— Что это?

— Это гекзаметр. «Говоря, что случится, без толку!» Гекзаметр — это древнегреческое стихосложение, — спесиво сказала Надя и гордо задрала нос.

— А ну, еще раз! — попросил Клондайк.

И она с большим удовольствием прочитала ему то, что выучила у Танечки Палагиной. И когда Клондайк рассмеялся весело и совсем не обиженный, она подумала: «А ведь действует! Только заменить пришлось царя на цариц».

— К твоим титулам я прибавляю: самая красивая, самая талантливая, самая храбрая и еще самая образованная.

Клондайк, конечно, не ушел сразу, а еще постоял бы в дверях, Бог ведает сколько времени, но, на пороге раздались шаги и ввалился Павиан, Надя тотчас встала по стойке «смирно», приветствуя начальство.

— Здравствуй! — ответил строго Павиан, но видно было по его лицу, что из кипятилки он шел довольный.

В зоне ничего не утаишь, все уже знали, что Павиан влюблен в хорошенькую, голубоглазую полячку, не какую-то ясновельможную пани, а простую, из-под Львова, которая, видимо, Жюля Верна не читала и не мучила Павиана «табу».