«Страшись, Офелия, беги любви взаимной», — сказала она себе, засыпая.

Утром пришла Валя с котелком завтрака.

— Вот наши корма, и еще два кусочка какой-то рыбы дали, неизвестного происхождения, но точно не осетрины.

Уплетая за обе щеки кашу «жуй-плюй», Надя поинтересовалась:

— Чего нового в зоне, Валюш? Я тут сижу, как сыч, ничего не знаю, кроме пекарни, может, уж по домам пускают, а я все кобыле хвост кручу.

— Во-первых, Козу встретила, выписали ее.

— Ой, как хорошо! Когда придет?

— Нет, пока бюллетенит, а потом, как анализы. А еще новая аккордеонистка прибыла из Каргополлага, пока в нашем бараке поместилась, потом к придуркам переселят, в двадцатый барак.[7]

— Срок большой?

— Кажется, десять лет. В немецкой оккупации была в одной концертной группе с Печковским. Знаете такого певца?

— Как же! Часто по радио слышала, да ведь он вроде в Ленинграде пел?

— Пел, а теперь сел!

— Да за что же?

— Я же вам объясняю, в окружение попал и пел у немцев, работал! И эта аккордеонистка с ним вместе, — теряя терпенье, объяснила Валя.

— Работали…

— Ну да! Работали. Есть-пить надо было? Не повеситься же им, если родная армия не спасла.

Вечером Надя на минутку забежала в клуб. Ужин уже кончился, и уборщицы мыли заляпанные баландой столы. На сцене полно народу. Увидали Надю, зашумели:

— Надька, Надя пришла, давай, спой чего-нибудь. Аккордеонистка новая.

— Ты Надя? Я тебя почему-то сразу узнала, — дружелюбно протянула руку новенькая. — Я Наташа Лавровская. Вот, хочу «Половецкие пляски» с хором поставить. Начальница КВЧ меня поддерживает.

Надя вежливо слушала, опустив глаза от недоумения, не зная, что сказать. «Половецкие пляски» она слышала по радио с самого раннего детства, очень любила эту необыкновенную музыку, и ей казалось святотатством трогать такие вещи.

— Потом поставлю «Кармен».

— Что? — переспросила Надя, в полной уверенности, что перед ней ненормальная. — А кто петь будет?

— Петь? Зачем петь? Нет, я вокалом не интересуюсь. Балет! Балет на музыку Бизе «Кармен», — она посмотрела пристально на Надю и воскликнула — Ты настоящая Кармен, внешне, я имею в виду.

— Я не танцую. Я пою!

— У меня все танцуют, кроме начальства, — безапелляционно заявила Наташа. — Кстати, у тебя контральто?

— Меццо.

— Как раз у меня в хоре не хватает меццо. Подошла Нина.

— Надя не станет петь в хоре, она солистка.

— Почему же? Максакова пела в хоре.

— В хоре Большого театра!

— Ну, она еще не Максакова, может попеть и здесь!

— Пока не Максакова, но будет не меньше.

Мымра, услыхав разговор на повышенных тонах, быстро подошла к ним. В ее обязанности входило, кроме всего, и слушать, о чем говорят зечки. Узнав, в чем дело, сказала:

— Ты, Лавровская, на Надю не рассчитывай, освободиться может в любой день.

Наташа тут же потеряла к Наде весь интерес и повернулась к Нине:

— Я думаю, в два аккордеона будем играть. Я поведу верхний голос, а ты…

— На Нину тоже не рассчитывай!1

— Освобождаешься? Поздравляю!

— Нет, она по наряду на Предшахтную поедет, — не без злорадства сказала Мымра.

Надя отправилась к себе. Пора хлебом заняться. Там Валя одна трудится.

Навстречу Зырька бежит, тоже в клуб.

— Зырька! Слышала? Нину отправляют на Предшахтную.

— Знаю! Это Мымра ей устроила, за все Нинкины закидоны.

— Ай, Мымра! Знать она сильна!

— Еще бы! Старший лейтенант, не смотри, что завалеха немытая! А Нинка на общих не будет! Устроится!

Только разошлись в разные стороны, Кира Покровская догоняет.

— Надя! Кланяюсь до земли, возьми письмо на волю, меня в больницу кладут, срочно матери написала, чтоб лекарства прислала, паск или пенициллин, если достанет. Подозрение на тубик у меня!

— На что? — не поняла Надя.

— Туберкулез.

Надя поморщилась, кому отдать? Кого просить? Фомка отказался, жена ругает, Клондайку неудобно. Недавно выручал…

— Ладно! Уж давай! Только в сторонку, за столовую зайдем, не здесь же. «Попробую шофера попросить», — решила она про себя, а если не застану, оставлю в пекарне, спрячу. Мансура попрошу отдать.

… И С КАРЦЕРОМ ПОЗНАКОМИЛАСЬ

На следующий день, проглотив овсянку «жуй-плюй», Надя заторопилась после обеда на конюшню. «Письмо бы не забыть! Повезет если — застану еще вольняшку-шофера, что муку на пекарню привозит. Конверт с маркой есть, адрес: Москва, Последний переулок, дом 10. Где это? Не знаю», — и переложила во внутренний карман старой телогрейки. Новую берегла…

На вахте в послеобеденное время всегда торчат надзиратели. Курят так, что не разобрать, кто есть кто. Все же увидела: опер Горохов, экспедитор, ЧОС, дым коромыслом! «А Клондайка моего нет, занимается, грызет гранит науки», — с теплом подумала Надя и постучала в окошко.

— Пропуск Михайловой!

Опер в момент обернулся, лицо его сразу помрачнело, он нахмурился и что-то сказал дежурнячке Перфильевой. Саша вышла в проходную и тихо сказала:

— Оперуполномоченный приказал тебе на вахту зайти.

— Чего ему?

Надя смело переступила через порог и поздоровалась. Кое-кто ответил.

— Обыскать! — кивнув на нее Перфильевой, сказал опер.

Надя похолодела. Ноги и руки ее вмиг стали как ватные. «Все! Спеклась!»

Дежурнячке, старшине Перфильевой, не стоило большого труда вытащить из кармана телогрейки Киркино письмо.

— Еще есть? Говори сразу, — строго спросил опер. Он не злился, не кричал. Он торжествовал, глаза его зажглись злорадством.

— Нет, — ответила, покачав головой, ошеломленная Надя.

— Ступай! Отдайте ей пропуск.

В предчувствии беды все в ней сжалось в единый комок, но выручил «бес», ее «бес», который всегда учил ее: не сдавайся, сопротивляйся, защищайся, не падай духом! «Как спокойно и тихо он выждал момент, чтоб прижать меня! Теперь никто за меня не заступится, ни Мымра, ни ЧОС, и тем более Черный Ужас, о Клондайке и говорить нечего».

— Лететь тебе на общие, сестричка дорогая, — с сочувствием сказал Мансур. — А то, пожалуй, и на этап! Так-то вот!

— Смотря что в письме, а то и срок мотанут, — «утешил» Толян.

— Засем письмо таскал, знал, сто нельзя! — побранил ее Фомка.

— Не обыскивали меня никогда, это опер на меня зуб имеет.

— Один зуб опера страшней всей пасти крокодильевой. Чем не потрафила?

— Черт с ним, пойду на общие с лопатой, — в сердцах воскликнула Надя, — зато совесть чиста.

— Эге! — присвистнул Мансур. — Да никак он тебя в подручные сватал, да? Да, что ли?

Надя молчала. Обещала не говорить, надо помалкивать, но Мансур и так догадался, не дурак и не первый год в лагере. Система известная!

— Так держись, молодец! — поцеловал он ее в щеку.

— Держись, не робей! — поддакнул Толян.

— Дерсись, дерсись, — подбодрил Фомка.

— Спасибо, ребята, — сквозь слезы проговорила Надя. Она и не ожидала такой дружной поддержки.

Около хлеборезки стояла испуганная Антонина.

— Шмон у тебя был.

— Началось! — обозлилась Надя.

В хлеборезке Валя прибирала разбросанную Надину постель и распотрошенный сундучок.

— Как свиньи, рылись!

— Кто был?

— Две шмоналки, опер, ЧОС. Духи твои забрали и фотографию.

— Пусть подавятся, гады, — шепнул бес, а она повторила вслух: — Пусть!

Зашла Коза-Антонина. Обе, и она, и Валя, казалось, искренне огорчены Надиной оплошностью.

— В ботинок бы заложила, Перфильева не стала б искать. — сказала Коза.

— Ах, Надя! Наделали себе неприятности.

— Ну, хватит! — гневно крикнула Надя. — Заткнитесь, не себе несла, не убьют меня, а общие? Все ходят, пойду и я.

На следующий день после развода прискакала дневальная опера.