СУДИЛИЩЕ

Потом был суд, о котором никогда не хотелось вспоминать, и первое горькое разочарование в людях. Она была уверена, могла спокойно положить голову на плаху, что Сашок откажется от своих показаний, иначе и быть не могло, но ничего подобного не случилось. Суд был открытый, и в маленький зал народу набилось видимо-невидимо. Задолго до этого дня на гастрономе и зимнем кинотеатре были развешаны объявления, гласящие, что состоится суд над группой грабителей.

Тетя Маня пришла расстроенная.

— Воистину, добрая слава под камнем лежит — худая по дорожке бежит.

На суд она не пошла и Зинаиду Федоровну не пустила.

— Чего слушать-то? Одна камедь все! Расстраиваться только. Сашка привели под, конвоем. Надя пришла по вызову сама. Филя, увидев ее, успел шепнуть на ходу:

— Не тушуйся, все будет хорошо! — и ободряюще подмигнул рыжим глазом.

Надя отвернулась. «Пошел ты, куда подальше!»

От спертого воздуха и духоты ей стало худо, и в какой-то момент она совсем перестала соображать, что происходит. Зал поплыл в тумане, а на сцене, где сидели судьи, все смешалось в одно пестрое пятно. Не понимая, о чем ее спрашивают, она тупо воззрилась на судью, пока тот не прикрикнул на нее. Тогда она совсем невпопад на вопрос, сколько ей лет и какое образование, ответила: «да». Сашок, худой, с провалившимися глазами, увидев Надю, попытался сказать ей что-то, но вместо этого зашмыгал носом, губы его беззвучно задрожали, задергались, он поднял плечи и втянул голову. Смотреть на него было противно до тошноты, она повернулась спиной и закрыла глаза. Ей вдруг начало казаться, что все это происходит не с ней, а с кем-то другим и этот другой смотрит давно виденный фильм, но, о чем говорят на экране, разобрать невозможно.

Между тем суд шел своим чередом. Присутствующие в зале время от времени что-то выкрикивали, судья призывал к порядку, потрясая колокольчиком и угрожая очистить зал от публики.

Не сразу вышла Надя из своего отупения. Уже послышались недовольные голоса:

— Притворяется дурочкой, вроде не слышит!

— Первое дело прикинуться ненормальной, авось помилуют! И только когда судья, вторично возвысив голос, крикнул ей:

— Встать, Михайлова! — она вскинула голову и встала, держась за спинку стула.

— Признаете вы себя виновной в предъявленном обвинении?

— Нет, не признаю, наврал все Гуськов!

— Хорошо, допустим, а откуда он узнал о существовании этих вещей?

— Я ему рассказала, что…

— Ага! Все-таки вы говорили Гуськову, где находятся эти предметы.

— Я сказала, на рояле.

— И ценность их тоже сказали?

— Нет, цену я не знаю.

— Говорила, говорила, — выкрикнул Сашок. — Сказала, часы из золота, а лягушка…

— Сядьте, Гуськов, вас не спрашивают.

— Врешь, я сказала, как золотые.

— Вы не отрицаете, что сказали, подсудимому, где находятся вещи?

— Да! — взвизгнул Сашок, — И сказала, что хозяйки дома не будет.

— Я сказала, что мы с Диной Васильевной едем в театр.

— Прекратите! Предупреждаю последний раз. Отвечать только на вопросы судьи! Спрашиваю вас, Михайлова, еще раз: вы подтверждаете, что сказали Гуськову, где находятся вещи, ценность этих вещей и что дом в момент ограбления не охраняем? Отвечайте прямо на поставленные вопросы.

— Да, говорила, — тихо сказала Надя и запнулась: «Что я говорю! Они сбили с толку, все выглядит так, как врет Сашок. Я ничего не смогу доказать».

— Суд учтет ваше чистосердечное признание, — услышала она голос судьи.

Потом убедительно и горячо говорила женщина—адвокат. Накануне она долго увещевала Надю полностью довериться ей и не допускать «хулиганских эксцессов» на суде, чем крайне удивила ее. «Почему «хулиганских выходок»? Еще просила защитница не мешать ей на суде, не перебивать речь, которую она приготовила для защиты. Очень бойко и уверенно говорила адвокат, пересыпая свою речь цветистыми изречениями из греков, римлян и даже Ленина. И долго. Из всего ее выступления Надя поняла, что защитнице жалко нашу молодежь, жертву войны, не нашедшую себя. Слушая ее, Надя недоумевала: «почему» не нашедшую», когда все так хорошо было найдено?» Старалась молодая адвокат вовсю, много хороших слов произнесла в пользу своих подзащитных, прося у судей снисхождения, учитывая их молодость и чистосердечное признание, напоминала, что они дети погибших фронтовиков и росли фактически беспризорными.

— Что она говорит? Зачем просит за меня? Почему не скажет, что я не виновата? Я же ей все растолковала, она знает, что моей вины здесь нет, — порывалась крикнуть Надя, слушая защиту, но судья каждый раз осаживал ее:

— В последнем слове скажете, потом!

Тем не менее, речь произвела впечатление на присутствующих. В зале начали сморкаться, у заседателей за судейским столом появились носовые платки. Филя стоял у входа, прямо против Нади и, перехватив ее взгляд, чуть заметно поднял рыжие брови и кивнул. Словно хотел сказать: «Вот видишь, я же говорил, не тушуйся!»

Откуда-то из рядов поднялась женщина, подошла к судейскому столу и стала что-то говорить судье настойчиво и властно. Судья, пожилой мужчина, с усталым, бледным лицом, отрицательно покачал головой. Зал замер, стараясь уловить, о чем шел спор. Женщина, все более повышая голос, достала из сумочки маленькую книжечку и подала судье. Внимательно полистав странички, судья обратился к своим коллегам и пошептался с ними, а затем уже не шепотом, а так, что слышали первые ряды: «Оснований для отказа нет», и объявил громко:

— Товарищи судьи! Слово хочет сказать дочь погибшей Анны Ильиничны Зубковой, Герой Социалистического Труда, бригадир животноводческой бригады колхоза «Путь Ильича», Евдокия Ивановна Зубкова.

Зал ахнул и сердито загудел. Женщина из второго ряда, не поднимаясь с места, крикнула:

— Что ж это, дочь героиня, а мать в прислугах?

Загудели еще пуще.

Та, объявившая себя дочерью убитой, повернулась лицом в зал, и все увидели на лацкане ее пиджака орденскую колодку.

— Мать моя, Анна Ильинична, убитая этими подонками, никогда не была прислугою — она дальняя родственница Крыловых, — отчеканила она в зал.

— Родня, а на кухне ютилась, — не унимались со второго ряда.

Опять рокот прокатился по залу, задвигались, зашаркали ноги. И снова судья пригрозил закрыть заседание и выпроводить всех, если не будет тишины и порядка.

— Я также являюсь народным заседателем, — не обратила внимания она на реплику из рядов, — и хочу возразить защите. Не слишком ли горячо она заступалась за своих подзащитных? Не слишком мягкотелы мы стали? А по совести? Разберемся! Заслуживают ли они снисхождения? Здоровый парень двадцати трех лет, если не ошибаюсь, в плуг запрягать можно вместо коня—потянет! Бездельничает, живет на средства престарелой тетки и ловчит, где бы денег без труда раздобыть! Спрашивается: где он был в войну, когда наши ребята шли на фронт добровольцами? Возраст призывной. Как он очутился в эшелоне с эвакуированными беженцами? В сорок третьем ему было уже восемнадцать лет!

— У него справка о болезни, — тихо сказал судья.

— Справка! Это еще требует проверки. Знаем, как справки выдаются. А кстати, болезнь — не клептомания? А то бывает, добрые врачи воров так определяют.

— Ишь, разошлась! Куда там! — донеслось из зала.

— Нет, товарищи, — продолжала женщина с еще большим подъемом. — Пора наводить порядок в государстве! Сумели победить фашистов, справимся и с бандитами! Понятно?!

— Спасибо, достаточно! — махнув в ее сторону рукой, заявил судья. Но она не слышала его или сделала вид, что не слышит все более воодушевляясь, она продолжала:

— Нечего с ними лояльничать, не хотели работать добровольно, поработают в принудительном порядке. А то, видите ли, здоровенная девка пеньем занялась. Ее приняли в дом, а она, оказывается, высматривала, что ценного в доме, чтоб улучить момент…