Зато его товарищ не внушает доверия. Его зовут Шпигельберг, чем-то он напоминает крысу, что-то в нем чувствуется злобное, коварное. К тому же лицо у него поминутно дергается. Шнайдерайту и глядеть на него противно. Зря Моор путается со Шпигельбергом, хоть они и сходятся во взглядах: оба они восстают против духа времени, против хилого века кастратов, против современников, которые падают в обморок, увидев, как режут гуся, и рукоплещут, когда их конкурент обанкротится на бирже… В сущности, совсем неплохо! Жаль только, что им неясен корень зла, заключающийся в феодальных имущественных отношениях, и что они путают следствие с причиной. И все же перед горячностью Карла трудно устоять. Как он вскочил, да швырнул свою шпагу на стол! «Поставьте меня во главе войска таких же молодцов, как я, и Германия станет республикой!» Шнайдерайт захлопал. Сначала, к своему смущению, он хлопал один, но затем к нему присоединился весь зал.

Слова Карла расшевелили Шпигельберга, в душе у него пробудились великие мысли, гигантские планы зароились в мозгу… Можно себе представить, что это за планы! К счастью, Моор его не слушает, он ждет почты, он уже видит себя под сенью дедовских рощ и мечтает об Амалии. Это племянница фон Эдельрейх — в списке действующих лиц. Значит, Карл ее любит. Но любит ли она его? Моор ждет отцовского прощения, он и не подозревает, что против него готовится. Шнайдерайту это известно! Но тут в корчму вваливается ватага молодцов, среди них есть подходящие ребята — Швейцер и Роллер, но есть и отвратный тип с мордой висельника, по имени Шустерле, малый под пару Шпигельбергу. Они-то и доставили Моору долгожданный пакет; тот берет его, счастливее нет человека под солнцем; ничего удивительного, ведь он еще не прочел письмо. И вот он его читает. На Шпигельберга — ноль внимания, не слышит и того, что говорят другие. Один как перст, стоит он посреди комнаты, уже сейчас приговоренный к смерти! Письмо выпало у него из рук. Видно, что это сильный, смелый человек, такой один справился бы с целой бандой, а между тем дурацкая интрига кладет его на обе лопатки. Растерянный, беспомощный жест, и он бросается к выходу. Роллер поднял письмо и зашмыгал носом, Швейцер заглядывает ему через плечо. Но вот они обменялись взглядом: а теперь, негодяй, трепещи!

Этой заминкой воспользовался Шпигельберг, настал его час: его мозг, тужившийся в родовых схватках, изверг свою великую идею, свои гигантские планы: планы о разбойничьей шайке в богемских лесах. Шнайдерайт покачал головой: никуда не годная затея! Но Шпигельберг, как истый демагог, отстаивает свой план, и, как истый демагог, имеет успех. Шустерле, тот самый, с рожей висельника, первым выражает согласие, а за ним Рацман и Гримм, а там и Роллер, Швейцер и прочие. Мысль, что свобода тоже должна иметь господина, не вызывает у Шнайдерайта возражений. Жаль только, что свобода по рецепту Шпигельберга весьма походит на анархию и уж, конечно, господином намерен быть он сам. Он не прочь поиграть в Бакунина, это бы ему как раз подошло. Однако его кандидатура не встречает поддержки, никому не охота иметь главарем крысу, каждый думает о Мооре, и верный Швейцер высказывает это вслух.

Придя в себя, Моор незаметно возвращается в корчму. Все еще смертельно бледный, но выпрямившись во весь рост, он стоит в полутьме и не двигается с места. Остальные не отрываясь смотрят на него: Роллер и Швейцер — сочувственно, Рацман и Гримм — выжидательно; тот, что с рожей висельника, таращит на него глаза, а у Шпигельберга усилился тик. Все затаили дыхание. И Шнайдерайт затаил дыхание. Моор словно окаменел. Не искра ли Прометея загорелась в его мозгу? Не зреют ли в его груди деяния, достойные древних викингов, не дух ли Германа восстал из пепла обманутых надежд? Но вот Карл решительно выступил из полутьмы. Схватил со стола свою шпагу и заговорил — сначала негромко, и вдруг все, что в нем накипело, вырвалось наружу, и он кинул свою ненависть в лицо этому выродившемуся миру. Люди… Люди?! Да какие же это люди, это лживые, коварные ехидны, поколение убийц, исчадье гиены, гадючье племя… Карл неистовствует. Жажда мести побуждает его отравить океан, чтобы люди, переставшие быть людьми, пили смерть из всех источников; она побуждает его протрубить на весь мир в рог восстания, чтобы воздух, землю и всю природу поднять против этого порождения гиены; уничтожать, крошить — такова его воля, и он повторяет это вновь и вновь… «Пойдем с нами! — закричали вокруг. — Пойдем с нами в богемские леса! Наберем шайку разбойников. И ты…» Хор ликует, и Шнайдерайт повторяет за хором, но только без слов: «Да здравствует наш атаман!» И тут у Моора точно пелена упала с глаз! Каким глупцом он был, когда стремился вернуться в клетку, в темницу своих высоких родичей. Его дух жаждет подвигов, дыхание — свободы. Закон, сраженный, падает к его ногам.

«Добро, я буду вашим атаманом!» Они клянутся ему в верности, в послушании до гроба, и он дает им клятву верности. На этом занавес упал, и Шнайдерайт очнулся.

Звонок, антракт кончился. У входа в зал опять столпились зрители. Когда свет погас, Гундель схватила Шнайдерайта за руку. Она с нетерпением ждала, чтобы в ход событий вмешалась Амалия. Но вот напряжение схлынуло. Снова замок Мооров. Амалия, конечно, знать не хочет Франца. Гундель поняла это с первого взгляда. Итак, Амалия любит Карла, уж она-то, наверно, разорвет паутину лжи, и все у них кончится хорошо. Даже своей одеждой Амалия заявляет, как далека она от этой грязи. Франц выставляет напоказ свой успех, свое высокое положение в доме, которого он добился низкой ложью: он нарядился в новый шлафрок серебристого шелка, куда более роскошный, чем прежний… А если мы увидим его в золотистом шлафроке, это будет знаком, что свершилось худшее. Амалия, напротив, вся в темном, с одной лишь ниткой жемчуга на шее, но она высоко держит голову, и сияние ее золотых волос затмевает блеск серебра, исходящий от Францева шлафрока… Красивая и сильная, она внушает доверие. Может быть, как женщине ей не хватает теплоты, хотелось бы чувствовать в ней немного скрытой беспомощности. Зато эта гордая дворянка не ведает страха, ужасное ледяное одиночество не лишает ее уверенности. Пусть же он остережется, этот ханжа и лицемер, который делает вид, будто обижен, оттого что Амалия предпочла ему брата, заслужившего отцовское проклятие… Амалия так его отделала, что любо было слушать. Она, оказывается, презирает людей, среди которых осуждена жить, и по заслугам называет Франца чудовищем. Смело признается она, что любит Карла — признается, быть может, чуть громче, чем следует, но такая уж у нее повадка, да и вообще поговорить она любит. Однако виновником проклятия, которое обрушилось на ее прекрасного, великодушного Карла, она считает дядю, старого графа… Гундель встревожена: что же Амалия не разглядела, какую роль во всем этом сыграл Франц? Почему она не поговорит со стариком о Карле? Почему не сделает все, что в ее силах, чтобы добиться для него прощения? Уж не поверила ли Амалия наговорам Франца? А иначе разве стала бы она выслушивать эту клевету? Поздно же догадалась Амалия, что Франц хочет захватить права Карла! Увидев себя разоблаченным, злодей, недолго думая, закрывает лицо руками. Что такое, уж не плачет ли? Злодей клянет отца-тирана, ввергшего в нужду лучшего из сыновей? Да… но… Гундель, так же как Амалия, с удивлением смотрит на Франца… Он хотел лишь испытать любовь Амалии? Сам Карл, прощаясь, поручил возлюбленную его заботам? Ну, это уж верх наглости! Когда же и хитрость не помогла, чудовище показывает зубы. Пусть Амалия трепещет Франца! Но Амалия не трепещет. Угрозы не властны над ней — скорее хитрость и коварство. Она сорвала с шеи жемчуг и бросила его к ногам Франца. Однако Гундель и это не успокоило: ведь ничего, решительно ничего не делалось для спасения Карла!

Замок погружен в темноту. Утекло много времени, драгоценного времени — недели, месяцы. Гундель вздохнула свободнее: Франц все еще разгуливает в серебряном шлафроке. О Карле и слыхом не слыхать, и только «постылый цепкий кусок мяса» — имеется в виду старый граф — все еще стоит у Франца на дороге.