3

Странные школьники сошлись в классной комнате первого этажа: все двенадцать — участники войны, уже взрослые мужчины, постарше Хольта. Одного из них Хольт встретил здесь со смешанным чувством: безногого Гофмана на костылях. Нестриженые волосы свисали ему на лоб, он курил тонкую вонючую сигару.

— Хоть я был всего обер-ефрейтор, — громогласно заявил он, — ума не приложу, как засунуть копыта в эти детские парты.

Все держались выжидательно. Обращались друг к другу то на «ты», то на «вы». Гофман же всем «тыкал».

— Эй, ты, пижон, — крикнул он, указывая костылем на одного из «школьников», — как тебя звать?

Тот, кого он так бесцеремонно окликнул, был одет намного лучше других — в пиджачную пару и рубашку с галстуком. Красивая холеная голова и холеные руки; гладко выбритое лицо припудрено.

В ответ на слова Гофмана он хотя и скривил рот, но, повернувшись с легким поклоном к товарищам, назвался:

— Аренс, Эгон Аренс.

— Их сиятельство красавчик Эгон, — воскликнул Гофман, — небось слишком много о себе понимают, чтобы сходить со мной поискать настоящие столы!

— Отчего же, с удовольствием! — любезно отозвался Аренс. — Это и в моих интересах. — И отправился за Гофманом.

Рядом с Хольтом на низенькой парте сидел парень с изуродованным шрамами лицом и черной повязкой на глазу.

— Бук, — представился он Хольту. — Потерял глаз и контужен, псих, но спокойный, срываюсь только изредка.

Гофман быстро вернулся. Где-то в подвале он обнаружил столы и стулья. Все дружно принялись вытаскивать в коридор парты и носить из подвала столы и стулья. У дверей росла толпа ребят из разных классов, пока швейцар в синем комбинезоне их не разогнал.

— Стой! Кто разрешил?

Гофман грозно застучал костылями и обозвал швейцара «ищейкой».

— Заткнись, ищейка! Столы нам как раз по росту.

Неслышно подошел Эберсбах в своих фетровых ботах, с неизменной трубкой в зубах. Он положил конец спору.

— Ну и комик же ты! — сказал он швейцару. — Скажи спасибо, что они всё за тебя перетаскали! — Потянул носом воздух и повернулся к Гофману. Тот висел на своих костылях, дымил тонкой черной сигарой. — И дрянь же вы курите!

Гофман не остался в долгу:

— Не нравится моя сигара — ну и вались отсюда!

Эберсбах покрутил головой, а затем одобрительно кивнул.

— Только смотри не нарвись на Готтескнехта. Он этого не любит, для него мы всё еще недостаточно пруссаки.

Хольт опять сел рядом с одноглазым Буком. За ним сидел Аренс, к которому с легкой руки Гофмана так и пристало прозвище «Красавчик Эгон». Он завел с Хольтом разговор; глаза его глядели холодно и насмешливо, говорил он складно и тихо. Он — сын мебельного фабриканта и собирается пойти на медицинский. Дело перейдет к старшему брату.

— Если только все фабрики не отберут, — добавил Аренс. — Мой старикан места себе не находит!

Кстати, имя профессора Хольта ему знакомо, мебельная фабрика Аренса поставила для его лаборатории столы и полки.

— Так вы сын профессора Хольта! — произнес он с явным почтением. Разговаривая, он подпирал подбородок ладонью. — Нам бы хорошо держаться вместе. Приходите как-нибудь ко мне, буду очень рад!

Разговоры смолкли. «А все эти новые учителя-скороспелки…[1]» — громко сказал кто-то. Тут рыжий малый лет двадцати четырех вскочил на кафедру, взял мел и вывел на доске: «Долой новых учителей!» В классе зашумели. Небольшой, но атлетически сложенный парень, несмотря на свои двадцать пять лет уже лысый, по фамилии Кинаст, внес поправку: «Долой бездарных новых учителей!» Рыжий никак не соглашался, и Кинаст заорал на него:

— Балда, у меня у самого родной брат готовится на нового учителя!

Напряжение росло. Третий стер все и написал: «Старых зануд на мыло!»

Одноглазый Бук, до сих пор безучастно сидевший рядом с Хольтом, вдруг встрепенулся. Ткнув в себя пальцем, он спросил:

— Может, мне? Давай рвану речугу! Знаешь, как я умею трепаться! Могу и речи к народу, и проповеди, и обращение к массам, у меня, брат, ораторский талант, я хоть кого пройму. Хочешь, через три минуты весь класс взбунтую? Я кое-что смыслю в массовой истерии. Итак, речь к народу против старых зануд! — В один миг он вскочил на стол, рывком, как марионетка, воздел над головой руки со сжатыми кулаками, лицо в шрамах исказилось, и он истошным голосом заорал;

— Ученики и ученицы! Освобожденные массы в классах!

— Заткнись! — прикрикнул на одноглазого Гофман и ткнул его костылем в спину. Затем забрался, стуча костылями, на кафедру и стер все с доски.

Дверь открылась, ученики встали. На кафедру поднялся учитель — Готтескнехт.

— Доброе утро, — сказал он. — Садитесь.

Готтескнехт обвел взглядом класс и, дойдя до Хольта, неприметно кивнул ему. А когда он начал: «Моя фамилия Готтескнехт, я преподаватель немецкого языка и ваш классный руководитель… — и продолжал: — Те, кто меня знает, говорят, что я и в самом деле слуга господень, но тот, кто вздумает мешать нашим занятиям, пожалуй, скажет, что я чертов слуга», — Хольту так ясно представилась сходная и вместе с тем столь отличная сцена, что он на миг даже закрыл глаза. И, как тогда, Готтескнехт добавил: «Я никогда не ругаюсь, но зато так и сыплю отметками от единицы до пятерки, и вам придется считаться с моими отметками, если вы хотите через полтора года сдать на аттестат зрелости».

Заложив руки за спину, Готтескнехт принялся ходить взад и вперед между столами.

— Я рассчитываю работать в этой школе. И доведу вас до аттестата, хотя вы класс с естественным и математическим уклоном. Ваш преподаватель математики доктор Эберсбах слишком занят как директор и не может взять на себя обязанности классного руководителя. Я сам изъявил желание вести такой вот специальный класс и многого от вас жду. — Он остановился лицом к классу и обвел взглядом всех учеников до единого. — Все мы плыли в одной лодке, — сказал он. — Все одинаково заблуждались. И все одинаково виноваты. Давайте же в предстоящие полтора года вместе попытаемся избавиться от наших заблуждений.

Слова эти произвели впечатление не на одного Хольта. Но в наступившей тишине вдруг послышалось покашливание; это был рыжий Гейслер, тот, что написал на доске: «Долой новых учителей!». Готтескнехт смерил его взглядом и продолжал:

— Что касается занятий по родному языку и литературе, то я не собираюсь все полтора года забивать вам головы сухими фактами. Главное внимание я буду уделять идейной полемике с духовным наследием прошлого. Но для этого требуется ваше участие. Мы. немцы, всегда слишком многому верили и слишком мало знали. Я буду давать оценку не вашей памяти, а вашей способности мыслить.

— Мысли свободны, — сказал кто-то. Опять Гейслер!

Готтескнехт кинул взгляд на последнюю скамью.

— Свободны от чего? — спросил он. — Разве ваши мысли свободны от предубеждений? Сомнительно.

— Что я думаю, — заявил Гейслер, — никого не касается!

— Вы на здоровье не жалуетесь? — дружеским тоном спросил Готтескнехт, и опешивший Гейслер ответил:

— Спасибо. Нет.

— Тогда попрошу вас встать, вы разговариваете со своим классным руководителем, — спокойно, но твердо сказал Готтескнехт. Гейслер поднялся со скамейки и уставился в потолок. — Нам еще придется беседовать о свободе мыслей, — продолжал Готтескнехт. — И я в свое время попрошу вас прочесть на эту тему доклад.

После занятий все задержались, чтобы выбрать старосту, который одновременно был бы представителем от класса в ученическом совете. При этом разгорелся бесконечный спор. Гофман опять закурил зловонную сигару:

— Ну, кого? Называйте кандидатов!

Аренс, к удивлению Хольта, предложил Гейслера. Гейслер улыбнулся и предложил Аренса. Тогда Гофман, взявшийся записывать кандидатов, швырнул карандаш и схватился за костыль:

— Эту картинку из парикмахерской? — выкрикнул он, указывая костылем на Аренса. — Чтобы эта напомаженная обезьяна представляла наш класс? Ни за что! Я первый этого не допущу! — И предложил самого себя.