– Да нет, – попытался разрядить накалившуюся обстановку мужчина, – я не маньяк какой-нибудь или чего ты там себе навыдумывала. Я – коллекционер… Понимаешь теперь?

– Нет.

– Я обожаю красоту. Вас обожаю. Своих гостий – всех до единой.

– Не приближайтесь ко мне, – Света насторожилась, приготовилась бежать.

– Эх-х-х, сколько раз за сегодня я слышу эти слова… – тяжело вздохнул Павлиний Глаз. – Думал, хоть у тебя реакция другая будет. Да я ведь обещал, что вреда не причиню. Не понимаешь разве? Я коллекционер. Но экземпляром моей коллекции можно стать только добровольно. Упаси Господь мне ещё заставлять! Пока никто не отказался… Надеюсь, ты последуешь их примеру. Кстати, твоя подруга Вика тоже согласилась.

– Я вас просто не могу понять, – всё так же настороженно сказала Света.

– Я пригласил сюда красавиц. Ты ведь заметила, что все мои гостьи – прекрасны? Чего ты не можешь понять? Вы – будущие экземпляры моей живой коллекции. Мои прекрасные бабочки. И каждая – особенная.

– Вы меня пугаете ещё больше.

– Разве так сложно? Ты, допустим, Argema mittrei.

– Да поняла я это! – нетерпеливо перебила девушка. – Как мы можем быть экземплярами вашей коллекции?

– Как? Только добровольно. И в любой момент вы можете отказаться от этой роли.

Голос пожилого мужчины звучал успокаивающе. В конце-концов, не может он быть злодеем! У него такие глубокие, добрые зелёные глаза…

– И что от нас требуется?

– Наслаждаться жизнью в моём питомнике и только. Кстати, тот, где ты была и танцевала – лишь один из многих его залов.

Нет, это должно быть сон. Ну не может всё так быть просто и заманчиво. Жить в своё удовольствие, ни о чём не думать, лишь пожинать протягиваемые этим щедрым мужчиной плоды. Словно бабочка беззаботно порхать с одного цветка зала на другой.

– И мы… не будем обязаны… Ну, вы понимаете…

– Ну что ты, – смутился старик. – Ещё раз повторяю: здесь всё на добровольных началах. Нет, я совсем не откажусь, если ты захочешь провести со мной романтический ужин… Но всё только по твоему желанию. Так что не переживай. И поверь – цену своим словам я знаю. Она слишком высока, поэтому ими никогда не разбрасываюсь. Если сказал что-то – значит как на граните высек.

– Ладно. Допустим. Но ведь у меня много дел. Работа, к примеру. Да и мама в больнице…

– Светочка, мне так не хотелось с тобой говорить на эту тему… Я пригласил сюда только тех, кого не сковывают цепи внешнего мира. Работа – ты никогда её не любила. А мама… она ведь умерла во время последней операции. Ты всем говоришь, что она жива. Что лежит в больнице и скоро доктора поднимут на ноги. Но пойми: обманывая себя и других тебе не воскресить её…

Из голубых как сапфиры глаз хлынули слёзы. Да, всё что говорит этот добродушный чудак – всё правда! Откуда он только узнал? Хотя, какая разница?

Быть трепетно-оберегаемым экспонатом в коллекции экстраординарного миллионера, или работницей душного офиса со смехотворной зарплатой и постоянно злым шефом? Это если не вспоминать постоянные неудачи в личной жизни! Дайте подумать… Конечно же Света согласна!

На следующий день первые страницы всех столичных газет пестрели едкими заголовками: "Шок: Таинственный миллионер опозорился!", "Граждане ещё не успели посетить новый клуб "Полный Улёт", как его закрыли в меру провального открытия!", "Помещение с треском провалившегося клуба планируется переоборудовать в музей постмодернизма!" и тому подобной бредятиной…

Рыжков Александр Май 2008 год

Человек и боль

"Человек и боль – две части единого целого, название которому: жизнь…" – Эта фраза ненасытной пиявкой присосалась к моему мозгу с тех пор, как её прошептала сержант…

Помню, тогда был простой рабочий день. Ничего необычного. Первое солнце принялось топить своё ярко-голубое тело в бесконечности горизонта. Второе – было ещё в зените. Его лучи лениво растекались по гладким панцирям рабочих, по гряде близлежащих скал и разбрызгивалось по ровным прямоугольникам уратовых плантаций. И эта небрежная, пестрящая свежестью цветомасса зенитного светила смешивалась с понурым, увядающим маслом заката. В такие моменты самое время подумать о близких… Да, когда-то они у меня были… Ветра не было, как и всегда. На Тароне ветер – большая редкость.

Сержант со своим отрядом находилась в полумиле от нас. Ничто не предвещало беды. Рабочие делали своё дело. Патрульные докладывали въевшиеся в печёнки наблюдения. Сектор чист. Всё спокойно. Продолжаем наблюдение. Эта монотонность, обыденность, сухость и бесполезность нашей работы сводили меня с ума. И как раз на этих унылых мыслях прогремел чудовищной силы взрыв. Вопли, обречённые крики, предсмертный визг и хрип… Мы устремились к отряду сержанта. Но что мы могли уже сделать? Некоторые были ещё живы, но осколки повредили их скафандры. Медленно, но верно смертоносный для человека атмосферный газ планеты забирался в их лёгкие. Разъедал лёгочные альвеолы с ненасытностью маленького мальчика, в руки которого попал пузырчатый целлофан. Вот тоненькие пальчики давят на заполненные воздухом пузырьки. Хлоп. Один, второй, третий… Все они лопаются, никогда больше им не набрать в себя новый воздух. Вдоволь наигравшись, мальчик уходит в свою комнату. Там его ждёт мягкая постель и добродушная мама, уже держащая в руках очередную ночную сказку про пиратов. Именно про пиратов, принцесс и доблестных мореплавателей сынок любит слушать больше всего. А за его ещё неокрепшей спинкой остаётся выжатый как лимон целлофановый пакет с полопанными пузырьками. А кому он нужен, без этих пузырьков? Им уже не обернуть любимый КПК перед поездкой в детский лагерь. Дочитав сказку, мама выкинет его в мусорное ведро… И мальчик больше никогда о нём не вспомнит… Изъеденные смертоносным воздухом лёгкие никогда не смогут дышать. Мы ничего не могли поделать. При всём невероятно высоком уровне нашей медицины, они были обречены… Я стоял над сержантом. Жизнь медленно вытекала из неё. Вспухшие, покрасневшие глаза отрешённым взглядом упирались то ли в меня, то ли куда-то сквозь… И тогда она прохрипела свои последние слова, лазерной винтовкой выжженные на коре моего головного мозга.

Из её отряда не выжил никто…

Эти рабочие! Эти подлые твари! Таронцы – скользкие, уродливые головоногие! Даже после того, как мы спалили все их города, как мы заковали их в силовые оковы рабства, они всё равно осмеливаются выкидывать свои подлые штучки!

Один тарон-смертник наглотался взрывчатой массы и подошёл к отряду сержанта. Они заплатили за это. Мой взвод первым выступил бичом возмездия. Мы утопили в вонючей, густой белёсой жиже их же крови всех рабочих, что были в радиусе мили. Горите, полоумные чудовища, мрите как мухи, попавшие под стекло работающего прожектора!

Месть…

Таронцы не чувствуют боли. Так заверяют нас учёные. И от этого я не испытываю к ним сострадания. Это помогает убивать… Все их вопли и содрогания в предсмертных агониях – лишь результат сложных электрохимических процессов в их многослойной системе нервных узлов. Никогда не понимал, что это значит. Мой удел: не размышлять, а выполнять приказы. Да я особо и не горю желанием погружаться в эти сложности. Хотя, один лейтенант-умник из соседней роты как-то начал рассказывать, мол, нам промывают мозги в угоду экспансии землян на другие миры. Все завоёванные народы – не такие уж и чудовищные существа. Они тоже испытывают страх, любовь к своим детям и боль… Все они способны испытывать боль… Так оно или не так, но больше я с тем лейтенантишкой не виделся. Говорят, он погиб от рук повстанца, которого так яро защищал…

Сержант умерла. С её последним вздохом во мне развеялись и без того немногочисленные остатки человечности. Моя душа стала черствей иссушенного пустыней колодца. Такая же бесконечно непроглядная и тёмная…