Вместе с тем есть основания полагать, что казнь этих чиновников, подобно казни Висковатого, также была использована царем, чтобы создать у населения благоприятное представление о своей политике. К такому выводу приводят наблюдения над некоторыми особенностями записок Генриха Штадена. Хорошо известно, что его рассказ о «стране и правлении московитов» открывается подробным описанием различных злоупотреблений, которые совершаются в московских приказах: Штаден детально описывает различные способы, с помощью которых дьяки и подьячие присваивали себе часть государственных средств и вымогали взятки с просителей. Характерно, что при этом в качестве лиц, совершавших все эти злоупотребления, фигурируют не те дьяки, которые стояли во главе этих приказов в середине 70-х годов XVI века, когда Штаден покинул Россию, а те лица, которые их возглавляли до казней 1570 года. Интересен и контекст этого описания у Штадена. Рассказ о злоупотреблениях завершается словами: «Так управляли они при всех умерших великих князьях», а затем автор переходит к рассказу об учреждении опричнины. Из контекста можно сделать вывод, что опричный режим именно и был создан для борьбы с этими злоупотреблениями. И такой вывод мы находим в другом месте записок. «Он, — говорит Штаден о царе, — хотел искоренить неправду правителей и приказных страны... Он хотел устроить так, чтобы новые правители, которых он посадит, судили бы по судебникам без подарков, дач и приносов. Земские господа вздумали этому препятствовать». В этих высказываниях Штадена нельзя не видеть явные отголоски опричной пропаганды, связанной с казнями лета 1570 года.

Царь желал, чтобы его считали защитником своих подданных, и жестоко карал приказных людей за их злоупотребления. В уже упоминавшемся сочинении Флетчера сохранился рассказ о наказании царем дьяка, который в качества взятки принял жареного гуся, начиненного деньгами. Царь «спросил палачей своих, кто из них умеет разрезать гуся, и приказал одному из них сначала отрубить у дьяка ноги по половину икр, потом руки выше локтя (все время спрашивая его, вкусно ли гусиное мясо) и наконец, отсечь голову, дабы он совершенно походил на жареного гуся». Как следует из рассказа Флетчера, казнь была совершена публично на торговой площади в Москве в присутствии царя, который перед наказанием дьяка сам обратился к собравшимся со словами: «Вот, добрые люди, те, которые готовы съесть вас как хлеб». Таким образом, царь не только жестоко карал недобросовестных слуг, но и желал, чтобы об этом было широко известно. Если Висковатый был причиной бедствий, обрушившихся на Россию со стороны внешних врагов, то другие казненные с ним дьяки довели народ России до того тяжелого бедственного состояния, в каком он оказался на двенадцатом году Ливонской войны и на шестом году опричнины.

Однако московские казни лета 1570 года запомнились в общественном сознании совершенно иначе, чем этого желал царь. Именно эти события послужили толчком к созданию в московской посадской среде Повести о Харитоне Белоулине, сохранившейся в ряде списков XVII века. В повести рассказывается, что однажды, когда московские люди поднялись утром, они увидели, что на площади «уготовлено 300 плах, 300 топоров... 300 палачей стоят у плах». Все люди в Москве, князья и бояре, гости и «всякого чину люди», были охвачены страхом и только говорили: «Господи помилуй!» Затем на площадь выехал царь «в черном платьи и на черном коне». Царь приказал схватить 100 князей, 100 бояр, 100 «гостей больших» и «плахи клонить». «И людие московские быша в велицей погибели, не ведуще, за кою вину их схватиша».

Семи гостям уже отрубили головы, когда пришла очередь восьмого, Харитона Белоулина. Он был «собою велик, черны власы, страшен образом» и, отталкивая палачей, «з грубостию» закричал царю: «Почто еси неповинну нашу кровь излиешь!» На помощь палачам бросились царские псари и отрубили ему голову, но труп, страшно трясясь, поднялся, сбивая с ног палачей. «Царь же усумневся и страхом одержим и погна с своими холопы со всеми стрельцы и псари за Неглинную во свои царские хоромы». Через некоторое время от него пришел приказ освободить арестованных. «И плахи спряташа и разыдошася вси во своя домы». Труп же стоял, трясясь, весь день, и упал лишь во втором часу ночи.

Московские казни воспринимались как страшное бедствие, беспричинно обрушившееся на русских лодей. Стоит отметить, что и здесь, как и в рассказе о смерти Федора Сыркова, главным героем оказывается человек, который смело выступает против царского произвола.

Мы не знаем, как отнесся царь к «измене» близких советников, верно служивших ему в течение многих лет. Вероятно, она стала для него еще одним доказательством того, что надо усилить борьбу с изменой и поиск изменников. Однако царя должно было глубоко потрясти то обстоятельство, что изменники обнаружились в рядах его ближайшего окружения в опричнине. В записи о новгородском следственном деле читаем, что новгородские заговорщики «ссылалися к Москве з бояры с Олексеем Басмановым с сыном ево с Федором... да со князем Офонасьем Вяземским» — то есть с ближайшими советниками царя, занимавшими самые высокие места в опричном дворе. Пытаясь объяснить, почему царь так резко разошелся со своими ближайшими приближенными, некоторые исследователи (например, Р. Г. Скрынников) полагали, что эти советники царя не поверили в существование новгородского заговора и возражали против царского похода на Новгород. Следует, однако, иметь в виду, что это лишь логическое допущение, которое не подкреплено какими-либо серьезными доказательствами.

Как и во многих других случаях, хотелось бы знать гораздо больше об этом важном моменте в биографии царя и в истории опричного режима. В действительности, кроме упоминания в записи о новгородском следственном деле, нам неизвестно ничего о причинах опалы, постигшей Алексея Басманова и его сына. Несколько больше мы знаем о причинах опалы Афанасия Вяземского. По сообщению Шлихтинга, один из опричников, царский ловчий Григорий Ловчиков, донес царю на Вяземского, «якобы тот выдавал вверенные ему тайны и открыл принятое решение о разрушении Новгорода». По мнению Р. Г. Скрынникова, Вяземский известил о решении царя архиепископа Пимена, однако из текста Шлихтинга этого вовсе не следует, к тому же сам Шлихтинг утверждал, что донос был ложным. Сообщение Шлихтинга бросает определенный свет на обстановку, в которой произошел разрыв царя с его наиболее близкими доверенными людьми. Лишь в представлении Ивана опричное братство было объединением единомышленников для совместной борьбы с носителями зла. В действительности, братство было прежде всего собранием честолюбцев, рассчитывавших благодаря службе в опричнине достичь влияния, власти и богатства. Первоначально, пока новый режим в стране лишь утверждался, члены братства, по-видимому, испытывали потребность держаться друг за друга, но когда эта цель была успешно достигнута, а возможная оппозиция раздавлена, в верхах опричного двора началась обычная борьба за власть и влияние. Не было ничего удивительного в том, что и в этой среде главным орудием борьбы стали обвинения в измене с фатальными для обвиняемых последствиями.

О судьбе Афанасия Вяземского сведения сохранились лишь в записках иностранцев — Шлихтинга и Штадена. По рассказу Шлихтинга, царь отстранил князя от участия в новгородском походе, приказав ждать в Москве его возвращения. А потом, подобно новгородским священникам, Афанасий Вяземский по приказу царя был поставлен на правеж как несостоятельный должник. Князя постоянно били палками, требуя уплаты все новых и новых денежных сумм. Утратив все имущество, избиваемый, чтобы избавиться от наказаний, указывал на московских купцов, которые якобы были должны ему много денег. Покинувший Россию в сентябре 1570 года Шлихтинг записал, что «несчастный до сих пор подвергается непрерывному избиению». Поскольку имени Вяземского в «Синодике опальных» нет, можно отнестись с доверием к сообщению Штадена, что князь умер в тюрьме «в железных оковах».

Что касается Алексея и Федора Басмановых, то, как рассказывали их потомки в начале XVII века, они были сосланы на Белоозеро и там «их не стало в опале». Присутствие имени Алексея Басманова в «Синодике» не оставляет сомнений в том, что он был казнен по приказу царя. По свидетельству Курбского, царь приказал Федору Басманову убить собственного отца, но это, по-видимому, не спасло сына.