К нам медленно приближалась подвода, которую тянул апатичный гнедой. На телеге, заваленной мешками, восседала пожилая супружеская пара. В мешках, очевидно, были парниковые огурцы. Нас ощупывали две пары любопытных глаз.

Я щелкнул пальцами, — любопытство сменилось изумленным испугом, лошадь продолжала лениво кивать головой, — а мы с Марге почти в тех же позах уже сидели на продолговатом, очень похожем на скамью, прибрежном камне где-то неподалеку от мола Хейнастеской гавани. Море плескалось, шелестело, энергично звенело, и там, вдалеке, вокруг фундамента маяка, бились маленькие частые волны, над мелководьем скользили и взмывали вверх прожорливые чайки.

— Слушай-ка, твой зонтик остался там, — вспомнил я.

— Пускай остается, — сказала Марге.

Я встал, снял плащ, вытряс карманы, положил в жестяную коробочку все, что следовало, только один кирпично-красный осколочек сунул в карман брюк. Затем сбросил с себя и пиджак, стянул шапочку, развязал галстук, расстегнул верхние пуговицы рубашки, закатал рукава и поплелся по замусоренному и изрытому песку к воде. Присев на корточки, я подождал приближения прозрачной волны, опустил ладони в воду — она была обжигающе холодной — и принялся умываться. Защипало виски, щеки и подбородок. Я почувствовал себя гораздо лучше. Да что, право, ерунда это все, просто небольшое дорожное происшествие, совершенные пустяки, А, в общем, чертовская неразбериха, подумал я и, зачерпнув новую пригоршню воды, промыл ободранный, начинающий синеть локоть. Потом потянулся украдкой и взглянул на свои водонепроницаемые часы. Они показывали XII. Я потряс рукой, XII исчезло, стрелки перескочили в правильное положение. Было около четырех.

Сквозь редкие сосны прямо в глаза сверкал ярко-красный полукруг солнца. Сидящая Марге рисовалась на красном фоне тонким черным силуэтом.

Сощурившись, я опустился рядом.

Марге сидела уткнувшись головой в колени. Темно-каштановые волосы свисали почти до самого песка. Она была босиком, ноги покрыты гусиной кожей.

Поверх плаща-болоньи, который она сняла, лежала полуоткрытая сумочка, из нее выглядывал кусочек чулка.

Мне кое-что вспомнилось.

Вдруг Марге выпрямилась.

— Отвернись на минутку, — сказала она.

И вот она уже бежала к морю. На ней был красно-белый купальник. Она смело вошла в воду. От этого зрелища мне стало холодно. А Марге шла все дальше. Когда волны смочили купальник, она опустилась на корточки, посидела немного по шею в воде, несколько раз плеснула себе в лицо, быстро встала и не спеша вернулась назад. Однако на берегу она не выдержала и стала прыгать, стуча зубами, губы были синие, но улыбались.

— Неужели в море всегда такая холодная вода? — спросила она, подбежав ко мне.

— Ты с ума сошла, — сказал я.

— А вот и нет, — ответила Марге, стуча зубами. — Я, уходя из дому, так торопилась, что не успела толком переодеться и осталась в купальнике. А вообще, если хочешь знать, я за всю свою жизнь только четыре раза была на море. Я ведь плавать не умею.

— Совсем спятила девка! — возмутился я.

Марге захохотала, взяла одежду и отбежала в сторону.

— А знаешь, а знаешь, а знаешь, когда вода по колено, даже учигр не может утонуть, — сквозь смех болтала она где-то сзади.

Я почесал в затылке. Потом вспомнил ее слова о том, что она и переодеться толком не успела. И еще одну вещь вспомнил. Мне бы догадаться об этом еще перед зеркалом в гардеробе «Чистоплотного Слона». Подавив некое смешанное чувство смущения и угрызений совести, я щелкнул пальцами.

Вскоре Марге вернулась. Теперь она не смеялась. Краем глаза я покосился на ее влажные лодыжки, к которым пристали мелкие песчинки. Мокрый купальник шлепнулся на траву возле плаща.

— Спасибо, — сказала Марге. — Вы очень любезны.

— Чего-чего?.. Ты о чем? — притворился я непонимающим.

— Ты на меня смотрел, — тихо и серьезно сказала Марге.

— Не знаю, а что?

— Ты на меня смотрел, потому что иначе это все не было бы мне в самый раз.

И она быстрым движением дотронулась до своих бедер и груди.

В чертовски затруднительное положение она меня поставила. С одной стороны, как хорошо воспитанный человек, я знал, что интимные предметы туалета, особенно белье, можно дарить только очень близким людям; с другой стороны, не могла же она оставаться в мокром купальнике.

— Там, — махнул я рукой в направлении кучки одежды Марге, — твои туфли. Каблук на месте, вот так вот. И чулки целые. И вообще, кончим этот разговор.

— Ладно, кончим. Спасибо, Кааро.

Она села рядом.

Я смотрел на море и пытался беззаботно насвистывать. Но тут же вынужден был это прекратить, моя растерянность все больше усиливалась — мне хотелось свистеть пресловутую арию «Смейся, паяц».

— Это самое… ну… видишь, вот уже и утро наступило, — заговорил я после довольно длинной паузы.

— Кааро, — сказала Марге.

И я понял, что выхода нет. Ну просто-таки никакого, деваться мне совершенно некуда. Предстоял серьезный разговор. Да еще какой серьезный. Это было видно по лицу Марге и слышно по голосу.

16

— Ты мне много раз говорил и даже подчеркивал, — сказала Марге, отбрасывая назад волосы теперь уже таким знакомым мне движением головы, — что вообще совершенно невозможно, чтобы волшебники и учигры и все прочие — я не знаю, кто, но, наверное, есть и какие-то еще, а? — чтобы они могли предпринять нечто совместно. Если это так, то это ужасно грустно, несправедливо и неправильно. Ибо мы… (да, она произнесла «мы», произнесла как нечто само собой разумеющееся)… своего рода обособленность, тайность — кажется, есть такое слово? — непостижимость для всех остальных людей и даже друг для друга; ведь это же несправедливо? По-моему, это какое-то эгоистическое наслаждение, одинокое наслаждение, ну, например, как от утреннего кофе и газеты. Откуда я, девчонка, это знаю? А вот знаю. Мой отец наслаждается именно так, и в этом ведь нет ничего дурного, разве только что видимся мы мало, и если вдруг утром, забывшись, я хочу ему что-то рассказать, он смотрит на меня как-то странно, как-то недовольно и обиженно — чего, мол, ты мне мешаешь? Почему, Кааро, почему люди не должны знать больше? Люди ведь теперь уже не те, которые сжигали кого-то на костре только потому, что этот кто-то не такой, как они. Я верю, что люди в основе своей хорошие. Но, Кааро, почему я не должна верить, что мы… ох, что я говорю… что ты, например, смог бы их каким-то непосредственным действием сделать лучше или еще как-нибудь воздействовать на них, изменить их к лучшему? А знаешь, а знаешь, а знаешь, по-моему, можно ведь сделать так, чтобы в один прекрасный день, одновременно, прямо в одну и ту же секунду, все люди перестали замышлять друг против друга зло! А знаешь, а знаешь — я верю в это, верю! Подумай — ведь, может быть, тогда вовсе не было бы войн! Ты извини, теперь я, кажется, переборщила. Но хочется верить в это, если иного нет. Что явится добрый волшебник и сделает так, что больше ни один человек не умрет не своей смертью. Кааро, я ведь знаю, что по правилам игры мы вскоре должны расстаться и, может быть, никогда, больше не увидимся… Но почему, почему это должно быть так?

— Должно, Марге, должно, — бросил я со вздохом.

— Да, но почему, почему, почему? Пусть так… Но ты все равно слишком слабый. Да, ты слабый и грустный человек, я не знаю, почему, но ты грустный человек…

— Хм.

— Подожди, пожалуйста. То, что ты очень слабохарактерный, я окончательно поняла там, на площади Трех Толстяков. Ты знаешь, как ты прекратил эту жуткую историю? А вот так — представим себе, что всего этого не было, быстренько забудем все плохое, и зло исчезнет. Разве так надо было закончить эту сказку?

— Ну а как? — нехотя спросил я.

— Этой Десподите надо было голову отрубить! — воскликнула Марге.

— Это же была не моя сказка, — пробормотал я, — и конец, по правде сказать, наступил несколько неожиданно, ей, сказке, помешал один камешек… И вообще, до сих пор в Городе такого не бывало.