В нём вспыхнула искра, вязкий огонь медленно разлился по телу, спускаясь вниз по животу, собрался горячим комочком в паху и принялся ворочаться там, наполняя мужскую плоть желанием.

«Хорошенькая, – подумал он, – даже очень хорошенькая».

– Какой вы быстрый, ваше благородие… – Она дышала ему прямо в лицо, улыбаясь и глядя исподлобья.

Коснувшись щекой его щеки, она затаилась на несколько мгновений. Её руки тронули его голую шею, скользнули по плечам вниз к подолу его рубахи. И тут девушка хихикнула, отступила на шаг и быстро юркнула в дом, бросив через плечо едва слышно:

– Какой вы всё-таки шустрый!

Василий остался один. Опустив глаза, он увидел изрядно оттопырившийся подол рубахи и потрогал себя.

«Возвратится или нет? – подумал он. – Заигрывала…»

В руке всё ещё тлела папироса, Верещагин поднёс её ко рту и затянулся, теперь уже без удовольствия. Испытывая неловкость, он снова сел на ступени и тупо уставился на высунувшийся из-под рубахи налитой член. Блестящий круглый конец размеренно подрагивал.

«Может, всё-таки вернётся? – размышлял Верещагин. – Вон ведь встал, чертяка! Куда ж я с таким ярилкой? Придётся переждать тут. А девка-то хороша, глаза просто прожигают… Нет, не придёт она, не придёт. А кабы и пришла, так не дала бы: небось только дразнить умеет. Дурак же я, честное слово… А вот и не дурак. Всякий бы заглотил эту наживку. Плечи-то у неё какие чудесные, а шея… И луна своё дело сделала, одурманила. Нет, не дурак, а вон она – сволочь. Все бабы сволочи».

Вскоре он успокоился и осторожно, стараясь не скрипеть половицами, пробрался в свою комнату. Сон не шёл, в темноте перед Василием то и дело вырисовывался светящийся облик ночной девушки. Но теперь она была куда более обнажённой и откровенно предлагала себя.

«Пропади ты, дьявол! – шептал Верещагин, отгоняя соблазнительное видение. – Вот привязалась!»

Промаявшись так изрядное время, он то незаметно впадал в дремоту, то открывал глаза, продолжая вести словесную борьбу с капризной молодой женщиной, которая превращалась то в вязкие ночные тени, то в птичий шум, то в тяжёлые морские волны. Лишь под утро его охватил настоящий крепкий сон.

– Вашбродь, вставайте! Вставайте! – будил его Никифор, тряся за плечо. – Все уж скоро готовы будут! Вон и ротный только что мимо нас протопал.

– Ой, какая ж дурная ночь.

– Никак нет, вашбродь, ночь отличная была, тихая.

– Пошёл ты к бесу, Никифор! Откуда тебе знать, как я спал… Самовар готов?

– Никак нет! Я уж целый, почитай, час бужу. Вы всё гнали меня и гнали, сказали, что чаю не будете.

– Дурак! – Василий сделал над собой усилие и сел, свесив ноги с кровати. – Тащи воду. Умываться буду.

Стоя возле крыльца в штанах и сапогах, Верещагин с наслаждением подставил себя под струю почти ледяной колодезной воды.

– Как почивалось, ваше благородие? – услышал он девичий голос за спиной и резко обернулся.

В дверях стояла хозяйская дочь, в длинной рубашке, с распущенными тёмно-каштановыми волосами. У неё были крупные ровные зубы, придававшие широкой улыбке особую наглость. Задиристые глаза сверкали в утреннем солнце. Верещагин кивнул, буркнул в ответ нечто невнятное и, потупив взор, быстро прошёл боком в дом, спеша одеться.

Когда он выбежал на улицу, батальоны уже стояли правильными четырёхугольниками, один около другого. Верещагин подбежал к своему месту, стараясь не встречаться с укоризненным взглядом командира и продолжая видеть перед собой, как неотвязные призраки, свежее девичье личико. В конце улицы о чём-то громко шумели деревенские мужики.

– Скандалят, – с завистью проговорил какой-то солдат из-за спины Верещагина. – Долго уже ругаются, не спешат никуда.

Как бы отвечая на эти слова, Василий тяжело вздохнул. Всё казалось ему чудесным в этой деревеньке, даже безудержная матерная брань.

«Так бы жить тут и жить, забыв о карьере, вообще забыв обо всём на свете. Ходить бы себе на Иртыш, наслаждаться красотами крутых берегов и купаться вместе с ядрёными сибирскими девками», – подумал он.

Из-за правого фланга выехал на громадном пегом жеребце полковой командир.

– Здорово, первый батальон! Солдаты напружинились и дружно отозвались:

– Здра-жла-ва-со-дие!

Так он проехал перед каждым батальоном, здороваясь и оглядывая своих солдат и офицеров. Поручик Верещагин привычно вытянулся струной, отдавая честь, вздёрнул небритый подбородок.

«И о чём они там ругаются? – думал он между тем, вслушиваясь в брань мужиков. – Вроде бы и женский голос там. Вот бесноватые, хоть бы нас постеснялись».

Группа крестьян медленно продвигалась по улице вдоль выстроившихся батальонов, размахивая руками. Один из них тряс над головой палкой.

– А корова-то? Корова наша не по твоей, что ли, милости молоко потеряла?! – кричал тот, что с палкой.

– Почто пришла? Уходь отседа, Аришка! – выпучивал глаза другой.

– Отстаньте, нет мне до вас дела.

Мужиков было человек десять, все изрядно злые. С ними шагали и пять-шесть баб. В этой шумной толпе Верещагин разглядел девушку, черноволосую, стройную, босоногую. Она шагала, отталкивая от себя кулаки мужиков и пряча лицо.

– А я тебе говорю: пошла прочь, сука! – надрывался мужик с палкой.

– Довольно с нас твоих дел, стерва! – бросилась на девушку одна из баб и размашисто стукнула её по спине. – Не смей сюда соваться!

Кто-то из мужиков с силой ударил кулаком девушке в лицо. Она всколыхнула чёрными волосами и упала в пыль.

«Вот тебе и тихая жизнь, – подумал Василий. – Над головой такое ясное, нежно-голубое небо с лёгкими белыми облаками, а под этим небом озверелое мужичьё лупит девку. И никакого у них чувства прекрасного».

– Под знамёна! Ша-а-гай! – пронеслась команда.

Батальоны повернулись, издав шумный металлический шелест задевших за пряжки затворов.

– Эй, мужики! – крикнул кто-то из офицеров. – Может, оставите девку в покое?

– Не в свои щи ложку не суйте, ваше благородие!

Батальоны дружно затопали, из-под ног поднялась густая пыль.

– Запе-е-вай!

Грянула походная песня.

В следующую минуту из-за ближайшего дома вынырнул человек с вилами.

– Убью! – вопил он, пуская на окладистую бороду слюни изо рта. – Отступись, братцы! Заколю суку!

Деревенские отхлынули от лежавшей на земле девушки. Кто-то из баб испуганно взвыл. Верещагин вдруг ясно ощутил, как через несколько секунд в гибкое девичье тело вонзятся длинные зубья вил, он почти услышал звук железа, прокалывающего мясо…

И он метнулся к скорчившейся в пыли фигурке. Он не видел ничего, кроме страшных вил, их искривлённых зубьев с налипшими кусками земли и стеблями травы. Время остановилось… Пространство заполнилось тишиной, выдавливая из неё глухие удары ног о дорогу и хруст мелких каменьев под жёсткой подошвой… Перед глазами поднимались и опускались вилы – четыре тонких штыка, четыре грязные спицы, четыре стальных жала… Лицо мужика с вилами наперевес раздулось, расплескалось, затянуло рябой кожей всю улицу… Девушка тяжело подняла голову и поглядела вперёд. Щека под левым глазом распухла от удара, из правой брови сочилась кровь, ко лбу прилипло несколько соломинок… Её взор, её тёмные глаза… Прядь чёрных волос медленно стекла по лбу на удивлённое лицо…

Затем в одно мгновение всё сместилось, пришло в движение, поднялся невообразимый шум, крики, заклубилась пыль. Кто-то из крестьян прыгнул было навстречу мужику с вилами, но отскочил обратно, испугавшись. Тот продолжал бежать, стремительно приближаясь. Верещагин споткнулся и схватил лежавшую девушку за плечи. С силой рванув её на себя, он поднял её одной рукой, другую выставив предупреждающе в сторону бешеного мужика.

– Уйди! Убью!

Вилы развернулись и черенком ударили Верещагина по голове. Василий качнулся и вцепился в бородача.

– Убью стерву! – продолжал реветь тот, стряхивая с себя фигуру в военном мундире.

Батальоны маршировали, взбивая пыль. За громкой песней, общим топотом, бряцаньем оружия и скрипом колёс мало кто слышал теперь шум деревенской свары. Лишь ближайшие к месту драки солдаты посматривали на происходившее, но никто не решался покинуть строй, чтобы остановить избиение.