— Папа Лев X занятный был человек. Увлекался фокусами и часто окружал себя фокусниками. Так же, как и шутами, и карликами. Любил декламировать Вергилия и сочинять арии. Во время исполнения одной из таких арий аудиенции с Папой попросил Микеланджело. Лев X распорядился, чтобы его впустили, однако не дал задать тому ни единого вопроса. Он не любил нрава своего гостя — прямого, вспыльчивого, и потому вопрос упредил вопросом: «Нам было бы интересно твое мнение о флорентийце Леонардо. Мы хотим сделать ему одно предложение...» — «Воля ваша... мне сказать нечего. Те, кто считают нас врагами, заблуждаются...» — «Не мог бы ты быть немного помногословней...» Микеланджело и в самом деле не любил слов. Это был мрачный человек, пораженный не одним комплексом — низкого роста, внешней непривлекательности, одиночества. У Мережковского нет основания говорить о его уродстве. Этот обыкновенный на вид человек каждый день совершал подвиг сродни тем, что числятся за Гераклом. Вот и сейчас он предстал перед Папой и его свитой, заросший щетиной, погибающий от недосыпания и головной боли. «Мне не очень хочется говорить, — повторил Его святейшеству Микеланджело. — Я слышал, мессер Леонардо считает себя выше законов человеческих. Любит вглядываться в лица преступников и сопровождает их к месту казни, чтобы запечатлеть миг их последнего ужаса. Не я ему судья и не вы, Ваше святейшество... Но мог бы ему напомнить: для того чтобы изображать лицо сумасшедшего, не обязательно подсматривать за тем, как человек ведет себя в минуты безумия. Для этого художник получает от Господа воображение и страдания». — «Достопочтимый Микеланджело, не кажется ли вам, что вы оба поклоняетесь одному божеству — Аполлону и оба являетесь гражданами вселенной, — посмеиваясь и подстрекая, перебил Папа, — и могли бы давно найти с мессером Леонардо общие для вас темы?» — «Я не желаю иметь ни с кем ничего общего! — дерзкий крик Микеланджело заставил покои Папы погрузиться в тупую тишину. — Если же вас по-прежнему интересует мое мнение об этом художнике, — холодно продолжал Микеланджело, — то позволю заметить: я никогда не опущусь до того, чтобы откапывать и воровать трупы. Хотя бы и с целью произвести анатомические исследования».

Папа подозвал к себе герцога Джулиано. Нервно покусывая обвислые губы, тот сказал: «До меня дошли некоторые подробности смерти одного молодого человека, служившего тебе моделью. Якобы ты, желая натуральней представить умирающего Христа, умертвил его...» — «Это ложь! — возмутился Буонаротти. — Этот молодой человек был неизлечимо болен и действительно просил меня ускорить ему уход из жизни... Но я не смог ему помочь». — «Нет, ты это сделал потому, что любил его!» — продолжал настаивать герцог. «Разочарую вас... я не верю ни в какую любовь, — из последних сил отвечал Микеланджело. — Ее нет на земле. Есть страх, безумство, корысть, приспособленчество — все это я встречал в людях... нет только любви! Я утверждал ранее, что художник должен стать кем-то вроде преступника, обязан разрушить свой рассудок — во имя того, чтобы сбросить оковы. Теперь, наученный опытом, я знаю, что оковы тут ни при чем — художнику нужно стать отшельником... — С этими словами Буонаротти опустился на пол. — Я бы прилег здесь, Ваше святейшество. Поспать мне нужно часа два, больше я не смогу... Голова раскалывается на части... Не обращайте на меня внимания и продолжайте веселиться!» Сложившись в комок, он улегся на мраморный пол прямо перед троном папы.

Молодой аспирант кончил рассказ, и мы некоторое время шли молча. Пройдя по набережной Тибра, перейдя через мост, вскоре оказались у фонтана Моисея в Пинчо. Воздействие здесь иное — успокаивающее. Моисей юн: прогнав пастухов, черпает водичку для маленькой девочки. От длительной прогулки наступает усталость, и мы присаживаемся на скамейку у фонтана.

— Не знаю, интересен ли был мой рассказ...

— Весьма... Еще одно доказательство того, что Сальери пытался ухватиться за версию с Буонаротти, чтобы хоть как-то облегчить тяжесть преступления.

— Так, по-вашему, преступление было?

— Было — по Пушкину, от этого никуда не деться. Только я не верю в то, что он один отравил — травили и убивали все. Реквием не должен был появиться! Моцарт мешал даже мертвый — когда никто не пожертвовал денег на его похороны. Не забывайте, что гений из числа избранных, равных, возможно, лишь Моцарту, Пушкин этим предсказал и свою смерть. Пуля, пущенная Дантесом, была отравлена всеми! Нам не искупить вины наших предков — перед Пушкиным, перед Моцартом™ перед Павлом Петровичем Романовым, наконец. Так что, проблема гения и злодейства тут не в том ключе, как нам преподали ее в школе...

— Но ведь Сальери и Бомарше сюда припутывает...

— Мне трудно судить. Наверное, это будет тема вашей новой работы.» Напомню вам, что был такой замечательный русский драматург Сухово-Кобылин. Не гений, конечно. Может, по классу ближе к Сальери. Говорят, что он точно убил свою возлюбленную француженку.

— Вот видите, значит, это возможно! Пусть и не гений, пусть... — вскричал обрадованный аспирант и тут же достал блокнот, куда, вероятно, занес имя Кобылина — в свой «черный список». — Я уже утомил своими рассказами... Хотел бы вас просить прочитать мою работу, когда она будет напечатана.

Я согласился с радостью и дал свой домашний адрес. Понял, что уходить ему не хотелось.

— Вы удивительно похожи на Буонаротти. Вы должны сыграть его...

— А сколько ему было, когда он умер?

— Восемьдесят девять...

— Еще можно успеть, вы правы...

— Но, главное, вам подходит этот многосложный тип. К своему величию — через борьбу, через тернии. Прогрызая мрамор...

— Но ведь рядом всегда есть и антипод — так устроена природа. Тот, кому все дается легко, баловень судьбы, если хотите...

— Конечно, это — Рафаэль!

— Ну, и кого бы вы на его роль?

— Смоктуновского, наверное... Вас это не обидит?

— Что вы, очень почетно... Но все-таки подумайте, я не способен неделями не снимать сапоги, не способен засыпать на подмостьях... Да и до восьмидесяти девяти не доживу...

Мы попрощались. Достав из кармана карту, я направился к Вилле Боргезе, к тем пиниям, которые себе облюбовал.

сентябрь 8 Камо грядеши?

Я оказался в Риме по приглашению итальянского режиссера Бенедетты Сфорца. И фильм итальянский[ 102 ]. Но играть буду не итальянца, а чеха — это как водится.

В сценарии затронута тема вторжения наших войск в

Прагу. На этом фоне разворачивается история про актера. Месяц вела переговоры компания «АСКИ», просила за меня большие-большие деньги, наконец что-то выпросила. И вот...

И вот сижу я на пьяцца дель Пополо, под синим навесом, — здесь, говорят, до сих пор бывает Феллини. Да что Феллини! Тут где-то рядом была любимая траттория Гоголя. Он, как известно, любил хорошо покушать. В Италии его аппетит вырастал до размеров Петра Петровича Петуха. Покушает плотно, вытрет рот салфеткой, пощупает животик — есть ли еще место? — а тут посетитель новый в тратторию входит. И Гоголь снова что-нибудь себе заказывает — не вырвать его было оттуда, только силой.

Я уже провел первые переговоры. Деньги просят немного скостить, но во всем остальном согласны. Признались, что есть трудности с третьим спонсором. Как бы ни сложилось дальше — я в Риме! Это, как и для Гоголя, самый сильный толчок от жизни. Зачем еще жить, если не бывать здесь, не обнимать эти камни?

На виа Аппиа видел часовню. Ее построили на том месте, где апостолу Петру явился Христос. Остался след от его ступни, когда он остановился, чтобы задать Петру известный вопрос: «Куда идешь?» Удивительно, всему этому здесь веришь, сомнений в существовании этих фигур не возникает. Тот Рим — апофеоз человека, его не озверевшего нутра. На эти колонны облокачивались Цицерон, Овидий, Петроний — чтобы «вычерпать душу медью». Ах, это Аристотель так выразился, а Аристотель был грек, а мы толкуем о Риме. Но не все ли равно? Я ведь не об этих семи холмах, а вообще о свободе, которая потом была только у Пушкина. Пользуясь ею, те оракулы изрекли наперед нас все самые главные мысли.