Теперь на секундочку представлю: в моей жизни не было бы Театра Леси Украинки. Этих тринадцати лет. Не было бы Романова, Некрасова, киевского «Динамо» и, главное, Аллы и

такого Юры... Нет, даже на секундочку не представлю. Значит, я правильно сказал: «...не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день сам будет заботиться о своем; довольно для каждого дня своей заботы». Попросту говоря: не суйся вперед батьки в пекло. Я никуда и не совался: ни в коалиции, ни в партию. И к журналистам не лип. Все шло своим чередом.

Ас уходом из Леси Украинки все получилось как-то само — с крыла храма я не бросался.

Теперь по порядку. После «За двумя зайцами!» успех был бурный. Наверное, более, чем картина того стоила. Афиши а по городу: Голохвостый с тросточкой, без тросточки... Пес-о ня «Моя мама сэрдцэ добрэ маэ...» исполнялась «на замовлення радиослухачив»*.

* По просьбам радиослушателей (укр.).

В театре были «розовские мальчики», «Комедия ошибок», звание заслуженного и как следствие... косые поглядывания в мою сторону. Для театра зависть — вещь обыкновенная, но ведь все надо умножить на Киев, то есть — на провинцию. Не взяли меня на Декаду Украины в Москве — из принципа. А когда персонально меня пригласили на такую же «декаду» в Польшу (с «Зайцами»), директор театра Мягкий отрезал: «Ты занят в репертуаре и ни о какой Польше не мечтай!» Надо сказать, я с этим приговором тут же смирился. А судьба встала на пуант. Ко мне в гримуборную пожаловал чиновник из Министерства культуры и вручил билет: «Вы направляетесь в составе делегации в дружественную страну. По распоряжению товарища Куропатенко. Завтра в 9 машина». Ну, я и поехал. На следующий день всех сотрудников театра созвали на митинг. Выступал Мягкий: «Член коллектива самовольно покинул... интересы проигнорировал... а за то, что зазнался, предлагаю уволить. И еще письмо в «Советскую культуру» послать. Кто подпишет, товарищи?» Ну, каков царь, такова и орда. Подписали и молодые, и старожилы — даже Лавров-старший и Опалова (им-то зачем было нужно?). Кто-то из туговатых на ухо переспросил: «Куда, куда уехал? В Польшу? Ну, это уж совсем свинство!»

А я тем временем колесил вместе со Смоктуновским (он представлял «Девять дней одного года») по Речи Посполитой. Колесил, ни о чем не подозревая. Успех у фильма и исполнителя был ни в сказке сказать: знакомства, рецензии. Фуршеты, наконец... А когда на украинскую землю вернулся, то сразу... (Это чувство многим знакомо: после успешных зарубежных гастролей вступаешь в кучу родного...) «Ты больше в Театре Леси Украинки работать не будешь! — встречая, констатирует жена и рассказывает про то собрание: В Министерстве, конечно, уже знают... будут извиняться и просить тебя вернуться. Но давай для себя решим: отсюда надо уезжать, это был знак». Когда меня вызвали к министру, я в качестве компенсации за причиненный ущерб потребовал творческий отпуск на год. Для того времени — дерзость! Вместе с А. Войтецким мы собирались снимать «Стежки-дорожки», и за год, — так я думал, — само все утрясется. Утряслось так, что я снял картину (дебютировал как режиссер) и уехал работать в Москву. К режиссеру Борису Равенских.

Конечно, желание уйти из Леси Украинки бродило давно, подогревалось коллегами с украинскими именами. Рано или поздно это бы случилось, но нужен был толчок, и я дождался его.

Киевскую историю можно считать завершенной, если добавить, что Мягкого вскоре выгнали (не только за меня, но и за Луспекаева и другие дела), а Лавров Юрий Сергеевич вскорости приехал в Ленинград — кажется, его назначили уже худруком Леси Украинки. Он не мыслил без меня репертуар театра. Как всегда, Алла накрыла стол. Он предлагал мне Хлестакова. Но бросаться с колокольни «кверху дыбом», как говорил Голохвостый, было уже поздно. А в 75-м, когда привезли «Генриха» в Киев, мне в гостиницу позвонила Евгения Эммануиловна Опалова: «Олег, я сейчас в больнице... Счастлива, что узнала ваш номер. Я бы хотела, чтобы вы простили меня за то письмо — больше ничего в этой жизни мне не нужно». Как не простить? Я пожелал ей здоровья, не зная, что жить ей недолго...

Ленинградская история и сложнее, и проще. Проще оттого, что длилась даже не тринадцать, а восемнадцать лет. Целую вечность. И за эти восемнадцать переиграл мальчиков — только уже не розовских. И в один момент (точнее — в 71-м году) это надоело — я решил уходить. Товстоногов удержал тогда Хлестаковым. (Надо еще поразмыслить, почему во все переломные моменты... появляется этот оборотень Хлестаков. Но это отдельная история.) Я пошел на аккомодацию, как сказала бы княгиня Волконская. Решил ждать... и дождался своих «Мешков», «Дона», «Кроткой». Хотя «Ревизора» уже быть не могло. Тогда, в 71-м, решение было эмоциональным. Сейчас оно как будто спокойней, взвешенней. Как, впрочем, и реакция на него Товстоногова. Он даже просветлел, когда я сказал, что ухожу. «Куда?» — поинтересовался из вежливости. «Пока не знаю, — соврал я. — В Москву...» «Вы потеряете как артист, Олег. Посмотрите, Доронина там кончилась... Да разве только Доронина?» — И вздохнул с облегчением.

На этом мы разошлись — как в море корабли. Тут же в назначениях против фамилии Тарелкин появилась — Лебедев. Композитор Колкер год учил ансамбли, арии — без главного героя. Теперь этот герой есть.

Конечно, ухожу не из-за Тарелкина. Я даже не представляю, как смог бы петь. (Что, яйца сырые перед спектаклем глотать?) В моем уходе — совокупность причин. Главное, что не интересно творчески. Уже давно не интересно. Не будем же Иссу Сулеймановича[ 61 ] за роль считать?

Надеюсь, это последний переход. И что «не преткнусь в Москве о камень ногою своею». Ведь не преткнулся же до сих пор.

апрель 10

Товстоногов предложил такой вариант: мы оставляем квартиру на Бородинской театру. А он похлопочет за меня у Гришина[ 62 ]. Кажется, наша квартира предназначается Басику...

Принц Гарри обзывает Фальстафа «запоздалой весной». Я и на такую весну согласен. Только б скорее...

апрель 28

Взял первую смотровую — на Тверской, над «Спорттоварами». Второй этаж. Шум неимоверный. Есть еще вариант на Тишинке. Там дом новый, моссоветовский — только заселяется. Но Алла хочет в старом фонде. Ее понять можно: наша горка и пушкинская люстра не сочетаются с низкими потолками. Все-таки придется соглашаться на «тишинский» вариант — выбора особого нет.

До нового сезона рукой подать. Живем пока в общежитии МХАТа в Гнездниковском. Из окон виден особняк Госкино. Каждое утро в девять «членовоз» привозит министра...

июль 21 Начали снимать «Парад планет».

Уже успел втянуться в ритм военной жизни. Подъем рано, непременно бег, завтрак, выезд... Из-за ночных съемок все время хочется спать.

Вчера сходил в местную книжную лавку и накупил «лит-памятников» — в Москве не найдешь[ 63 ] И Кэрролла, и Анненского, и Овидия. Всего книг пятнадцать. Но главная добыча — Монтень. Тут копать и копать. Открыл наугад: «Занятость для известного сорта людей — доказательство их собственных дарований и их достоинств. Их дух успокаивает встряхивание, подобно тому как младенцев люлька». Как я понимаю, вариация на извечную тему суеты сует.

Оттого, что съемки и здесь, и в Киеве, что записи на радио в Ленинграде, что переход из одного театра в другой, что обмен жилплощади и что все это разом, в одно время, — можно считать, встряхнулся я основательно. Сознание, что со всем можешь справиться и что сил хватает — возвышает даже в собственных глазах. Хотя давно ли было по-другому? Большую часть жизни мог успокаивать себя сходством своих мыслей с монтеневскими: «...бывает столько ложных шагов, что для большей безопасности следовало бы ступать по этому миру полегче и едва касаясь его поверхности. Следовало бы скользить по нему, а не углубляться в него». Монтень — мудрый человек В идеале — все так. Лучше было не сниматься в сорока сереньких фильмах, оставить после себя три-пять: «Проверку на дорогах», «Рабочий поселок», «Остановился поезд»... А в театре сыграть «Комедию ошибок», «Генриха», «Три мешка», «Кроткую»... И — стоп! Остальное время «касаться поверхности». Например, передавать опыт молодым. (Хотя, с другой стороны, где взять опыт, если не будет стольких ошибок? если не будет этой «комедии ошибок»?) Или путешествовать. (Но это затруднительно в нашей действительности.) Или копать грядки. (Но где гарантии, что не раскулачат?)