— Поздравляю, Феликс! Великолепно! Не говоря уж о кадетах, но и эсеров оставил с носом. Ничего, пускай привыкают, а то у них сплошной праздник, беспрерывное торжество победителей. Чуть ли не с каждого митинга на руках уносили…

— Так-то оно все так, — пробурчал Пинкус, — только вот одно непонятно: от имени какой партии ты выступал, Феликс? От левицы или от большевиков?

Кон с обезоруживающим недоумением какое-то мгновение смотрел на Пинкуса, но сидевший рядом с ним Стефан перехватил этот взгляд:

— Не сердись, Феликс, — сказал Стефан. — Людвик прав. На митинге было много солдат-поляков, и многие из них тебя знают как основателя левицы, а ты говорил определенно от имени большевиков… Это их может обескуражить.

— Постойте, друзья мои, — развел руками Феликс Яковлевич, переводя свои нестареющие спние глаза с одного лица на другое, — я вас что-то не понимаю. Разве у нас с большевиками разные цели и задачи в предстоящей революции?

Даниель, как бы заслоняясь от вопрошающих глаз Кона, поднял ладонь с растопыренными пальцами и помахал ею перед собой:

— Позволь, Феликс, остановить тебя. Не надо из нас делать мальчиков. У нас свои очень сложные и большие проблемы.

— А теперь позвольте вас спросить, друзья мои, — сказал Кон, отступая на шаг от стола. — Если вы не с большевиками, то с кем же вы? Уж не с меньшевиками ли?

— Нет, мы не с меньшевиками, — ответил Стефан Круликовский.

И тут снова подал голос молчаливый Чонглиньский:

— Мы, Феликс, сами по себе. Мы — левица. Партия, у истоков которой стоял Феликс Кон…

— Друзья — воскликнул Феликс, вбегая в комнату, где заседала Петроградская секция левицы. — Вы знаете, что Временное правительство одобрило идею войскового съезда поляков в Петрограде?

— Знаем, знаем, — недовольно проговорил Круликовский, мельком глянув на возбужденного Кона.

— Ах, даже так, — сказал Феликс Яковлевич, успокаиваясь, и присел к столу. — В таком случае… я хотел бы знать, как наша секция намерена участвовать в работе съезда?

— Участвовать? — воздел обе руки над головою Лапиньский. — От тебя ли я слышу такой вздор, Феликс?!

— Почему же… вздор?

— Да потому что это будет демонстрация поддержки и одобрения агрессивной политики Временного правительства!

— Прекрасно понимаю. Но я понимаю необходимость борьбы за солдатскую массу. Манифест Временного правительства по польскому вопросу многих сбил с толку. Сейчас солдаты рвутся в бой, наивно думая, что, добывая своей кровью победу, они добывают свободу Польши. Вот им и необходимо раскрыть глаза. Пусть узнают, что не за свободу Польши продолжается империалистическая война, а все за те же недосягаемые Дарданеллы и Константинополь… Игнорируя войсковой съезд, мы тем самым предаем интересы солдат-поляков.

— Ну, это, пожалуй, слишком сильно сказано, — улыбнулся Будняк.

— Не слишком, а скорее недостаточно сильно, Даниель. Потому что мы отдаем их в объятия эсеров и национал-патриотов, а те с превеликой радостью и восторгом кинут их в пекло новых сражений.

— Я думаю… Феликс прав, — сказал Чонглиньский, ни на кого в отдельности не глядя.

— А если он прав, — заговорил не совсем уверенно Круликовский, — то скажи, Юзеф, что, по-твоему, мы должны предпринять сейчас?

— Феликс же сказал: прежде всего решить вопрос об участии в работе съезда и определить формы этого участия.

— Я думаю, — уже спокойно проговорил Феликс Яковлевич, — надо создать бюро по руководству подготовкой к съезду. Это — первое. А второе… надо подготовить небольшой, но хорошо рассчитанный на солдатскую массу доклад, с которым левица выступит на войсковом съезде.

Круликовский оживился и заговорил уже так, как будто он никогда не протестовал против участия в работе съезда:

— Бюро мы создадим. Это просто. А что касается доклада, то я думаю, что никто, кроме тебя, Феликс, не сможет так хорошо и подготовить доклад, и выступить с ним на съезде. Есть возражения? Нет? Значит, так и решили…

С большой помпой открылся войсковой съезд поляков. Среди нескольких сотен солдатских гимнастерок резко выделялись новенькие мундиры офицеров и генералов, видимо, специально выданные накануне съезда. Глаза слепило золото погон. Было много молоденьких женщин, сестер милосердия — это сообщало атмосфере съезда какое-то особое, возвышенное настроение.

Члены бюро левицы появились за полчаса до начала работы съезда. И сразу, как только Феликс Яковлевич вошел в гудящий от многочисленных солдатских голосов вестибюль, к нему обратилась средних лет невысокая женщина в платье сестры милосердия:

— Господин Кон? Если, конечно, не ошибаюсь.

Феликс Яковлевич поправил очки и с полминуты разглядывал женское лицо, показавшееся ему как будто знакомым. Где же он видел эти темные, чуть раскосые глаза?

— Да, вы не ошибаетесь, сударыня, — сказал он, отвечая улыбкой на улыбку. — Я… действительно… Кон.

— Ну, Конечно же, — заблестели темные глаза. — Кон Феликс Яковлевич. Вы меня пе помните, но вы должны помнить моего дядю, хранителя Минусинского музея, Сайлотова. Учитель из хакасов… Я в детстве часто приезжала к нему в Минусинск и почти всякий раз встречала вас либо у дяди, либо у Николая Михайловича…

— Ну, ну, ну! — воскликнул Феликс Яковлевич. — Теперь и я вас припомнил. Вы были вот такая малюсенькая, и мы вас в шутку называли качинской княгиней.

— Да какая же я княгиня? Мои предки были степными кочевниками. И нам просто повезло, что на моей прабабушке женился декабрист Николай Крюков, очень богатый человек. С тех пор дети Сайлотовых стали получать хорошее образование.

— Да, да, я знаю историю вашего рода. Ну, что там, в Минусинске?

— Толком ничего не знаю. Я давно оттуда, с осени четырнадцатого года. Тогда погиб в Галиции мой муж, а я уехала в действующую армию. Мой новый муж полковник Пшебышевский — тоже поляк. Я вас познакомлю. Он сейчас заседает в какой-то комиссии. Ну а как поживает Христина Григорьевна? Я очень хорошо помню вашу жену. Такая красивая женщина.

— Христина Григорьевна здесь, в Петрограде, а дети — у ее родителей в Николаеве. Да вы заходите в гости. Я вам сейчас черкану свой адресок — и мы будем ждать вас с мужем в ближайшие дни.

— Благодарю вас, Феликс Яковлевич, — сказала женщина, отыскивая в толпе мужа. — Мы с Марианом обязательно побываем у вас, нам есть о чем поговорить. Да вот, кстати, и мой муж.

К ним подходил невысокий худощавый человек лет под пятьдесят, с тонким лицом, на котором очень приятно выделялись серо-голубые глаза. Волос на голове почти не было.

— А-а, ты вот где, Светлана, — сказал негромко полковник, одетый в серый пиджак и такне же брюки. — А я тебя уже минут пять высматриваю. — Кону полковник очень вежливо, но сдержанно поклонился.

— Я здесь уединилась с твоим земляком, Мариан. Познакомься: Феликс Яковлевич Кон, польский революционер, жил у нас в Минусинске после каторги.

— Полковник Пшебышевский. — Мариан щелкнул каблуками и еще раз поклонился. — Однако, позвольте… Господин Кон… Вы судились по делу партии «Пролетариат»?

— Да.

— Тогда мне ваше имя знакомо. Я ваш товарищ по несчастью. Мне довелось начинать службу под началом капитана Люри. И хотя я в партии не состоял, но выполнял кое-какие поручения капитана — за это и поплатился. Пожизненная ссылка в Западную Сибирь.

— Однако уже полковник…

— Помогла русско-японская война. Подал прошение на высочайшее имя с просьбой отправиться на фронт — и был восстановлен во всех правах.

— Понятно, — неопределенно проговорил Феликс Яковлевич, вспомнив тот весенний день в Минусинске, когда исправник Стоянов предложил им, минусинским ссыльным, добровольно отправиться на японский фронт и когда все они с презрением отвергли «монаршью милость». — Ну а где же вы теперь?

— Сейчас я на Юго-Западном фронте. Председатель солдатского комитета Восьмой армии. Командую дивизией.

— О-о! Без пяти минут генерал.