— Данные я соберу и расскажу, что делают коммунисты совхоза для успешного проведения уборочной, — пообещал Мамутов. — Но вот обязательство… Я же не хозяйственник…

— От имени руководства «Жаналыка» или по поручению, — настаивал Нажимов.

«Упорно обходит меня, — сделал вывод Даулетов. — Уволил меня из директоров, что ли? Не смотрит даже в мою сторону».

— А я не могу дать обязательство… Пока не могу, — вмешался Даулетов.

— «Не могу» и «не хочу» — вещи разные.

— С моим «хочу» вряд ли кто-нибудь посчитается. Не могу! Бригадиры еще не установили, сколько именно получают со своих участков.

— В канун страды не установили? — Нажимов говорил с Даулетовым, а смотрел на Мамутова. С недоумением смотрел: как это секретарь парткома допустил такое? И вообще, что там творится, в «Жаналыке»? Недоумение-то было деланным. Знал Нажимов, все знал. И когда вызывал в райком, события совхозные, если их можно назвать событиями, были ему хорошо известны. Сержанов подробно обо всем доложил.

— Устанавливаем.

— Это каким же образом?

— Обмеряем участки…

— Все-таки обмеряете?

— Начали…

Нажимов с шумом поднялся и подошел к окну. Что ему нужно было у окна, неизвестно. Небо не померкло, дождь не хлынул, не бывает дождей в это время в степи, птицы шумной стаей еще не начали перелет. Огорчение свое, что ли, выразил или успокоиться хотел? Видимо, провинившиеся должны были понять, что гнев поднялся в душе и погасить его Нажимов может, только отдалившись от таких нечестивцев, как Мамутов и Даулетов. От окна, не оглядываясь, сказал:

— Я же просил не начинать сейчас перемер. Не ломать планы наши перед ответственным периодом года… Не поняли разве меня, товарищ Мамутов?

— Понял…

— Так почему же начали? Почему партком не внял совету секретаря райкома партии?

— Внял…

Мамутова слегка вроде бы лихорадило. Даулетов счел момент самым подходящим, чтобы вмешаться:

— Партийный комитет принял решение не создавать комиссии по перемеру угодий совхоза.

— Тогда откуда же комиссия? — как и прежде, не глядя на Даулетова, спросил с издевкой Нажимов.

— Приказом директора совхоза.

Теперь уж секретарь глянул и на Даулетова:

— Директора, значит?

— Моим. Как руководитель хозяйства, я хотел установить размеры посевной площади. Вернее, должен был установить. Нельзя руководить вслепую, проще говоря, обманывать себя и государство…

— Что?!

Нажимов оставил окно и подошел к Даулетову. Здесь, рядом с ним он хотел услышать ответ. И не только услышать. Увидеть человека, способного произнести такое.

— Обманывать себя и государство. Вот документ, свидетельствующий об обмане. — Даулетов вынул из папки акт обмера участка бригады Далбая и протянул Нажимову.

Не уважал бы себя Нажимов, да просто не посмел бы оставаться в этом кабинете, за этим столом, если бы принял бумагу из рук Даулетова и прочел ее. Бумаги не существовало для Нажимова. Нет и не должно быть никаких документов, способных хоть на миг поставить под сомнение его убежденность в своей правоте.

— Так… — протянул многозначительно Нажимов, глядя поверх головы Даулетова. — Совхоз «Жаналык» идет на срыв плана и на снижение показателей всего района. Весьма патриотический поступок, товарищ Мамутов. Так-то вы болеете за свой совхоз, за свой район?

Чувствуя, что Нажимов явно напирает на секретаря парторганизации и всю ответственность за перемер угодий возлагает тоже только на него, Даулетов решил защитить соратника:

— Мамутов сделал шаг, который подсказали ему совесть и долг, — выступил против обмана государства. Он достоин похвалы, а не порицания. Обнаружены скрытые от учета посевные площади…

— У нас разные понятия о долге и совести, товарищ Даулетов, — сквозь зубы процедил Нажимов. — Порочить доброе имя хозяйства, которое создавалось годами, дискредитировать людей, поднявших это хозяйство честным и беззаветным трудом, снижать показатели всего района — это за пределами долга и совести. Это иначе называется…

Даулетов собрался было возразить Нажимову, но тот жестом остановил его:

— И на обком надеяться не советую. За снижение показателей там тоже не погладят. — И прибавил холодновато-брезгливым тоном: — Не будем сейчас дискутировать по поводу поступка товарища Мамутова. Важнее другое: руководство совхозом не готово к тому, чтобы поделиться опытом работы в канун уборочной страды. И вообще не представляет себе, с чем придет к страде «Жаналык». Выступление ваше, товарищ Мамутов, на бюро райкома снимается. Слово будет предоставлено секретарю парткома хозяйства, которое готово к уборке и берет на себя достойные времени обязательства. Хорошо, что мы заранее побеседовали с вами и выяснили положение дел в «Жаналыке». Надеюсь, выводы сумеете сделать сами.

Нажимов вернулся к своему креслу и, как бы намереваясь сесть, застыл возле него в торжественно холодной позе. Кивнул сухо Мамутову и Даулетову.

— Спасибо за беседу. Она была прямой и откровенной. Всего вам доброго!

Говорят, как придет солнце в степь, так ее и покинет. Если в облаках поднимется, с облаками и опустится. Если в ясной синеве восходит, синева и проводит его к самому морю. А с ветром придет — бурей день завершится.

Говорить-то говорят, но не всегда сбывается сказанное. Ясным начался день для Даулетова, но только начался. Тучи набежали одна за другой, все заволокли. И на душе сплошная хмарь.

Тягостные раздумья одолели Даулетова после встречи с Нажимовым. Помощи не будет, понял он, даже на сочувствие рассчитывать смешно. Круг замкнулся, и в нем, в этом круге, он один. Мамутов от него отходит. Не под силу, видимо, учителю дело, которое они затеяли. Да под силу ли самому Даулетову?

В кабинете Нажимова он вроде бы держался. Защищал себя и Мамутова, даже нападал. А вот вышли из кабинета — скис. «Может, впрямь не ко времени этот перемер?»

Мамутов ехал молча. Голова опущена, сутулый какой-то. Здоровый, молодой мужик, а сейчас казался стариком. Две недели повоевал — и каюк. Даулетов хотел приободрить секретаря, да не знал как. Слова не находились. Сказать: «Выше голову, брат! Не все потеряно. Мы еще покажем себя!» — банальная бравада проигравших — она не утешает, а только злит и оскорбляет.

Тоскливое чувство одиночества опять вернулось к Даулетову. Неужто никогда не избавиться ему от этих приступов сиротства — как повелось с рожденья, так и на всю жизнь. Покуда суетишься, покуда крутишься средь людей, вроде бы и ничего, а чуть отойдешь в сторонку да призадумаешься, и поймешь: один, один, как турангиль в степи. Начнешь падать — зацепиться не за что.

Вот уже скоро два месяца его директорства. А что сделал? Огородил кладбище. Обеспечил аул газовыми плитами. Начал обмер посевной площади… тут и споткнулся. Да что споткнулся — шлепнулся! А ведь собирался стоять, идти собирался. На курултае так разнес Сержанова, что того чуть инфаркт не хватил. И то плохо, и то неправильно. Надо работать иначе, надо поднять хозяйство. На-кось, подними. Не только не поднял — уронил.

Чем ближе было к дому, тем острее чувствовал Даулетов свое одиночество. К нему присоединилось еще чувство тревоги. Увидел он окна своего коттеджа, горящие ярким, необычно ярким светом. Во всем ауле светились огни, спокойные огни, его же окна ослепляли.

Машина влетела в аул и с ходу уперлась в штакетник палисадника.

— Спокойной ночи, учитель! — бросил Даулетов Мамутову.

На крыльцо не взошел, вспрыгнул. Распахнул дверь. И услышал музыку. Спокойную, веселую музыку. От сердца отлегло. Его встретила Светлана. Нарядная, красивая. Лучезарная какая-то.

— Наконец-то! А мы заждались. Стол давно накрыт, — облегченно вздохнула она.

Неужели гости? Даулетов открыл дверь в столовую и увидел праздничную скатерть и на ней фрукты, закуски, вино.

Нет гостей! В чем же дело? Он вопросительно взглянул на жену.

— Ты что, забыл? — она аж руками всплеснула. — Сегодня Айлар восемь лет.