— Алмагуль.

— Алмагуль?! — И хан снова захохотал. — Цветок яблони?! Да разве назовет так свою дочь нищий каракалпак, у которого не то что цветов яблони, даже горстки муки в доме нет! Он скорей всего назовет свою дочь Майдабике — девушка, мягкая как мука.

Обидевшись за родной край, Алмагуль упрямо возразила:

— И в нашем краю растет яблоня.

— Растет яблоня… ха-ха. Немое, глупое дерево тоже, видно, не знает, где ему расти. Нет, девушка, ты это брось! Это имя тебе не идет. Отныне тебя зовут Майдабике.

— Вы сказали, что я Майдабике? — Девочка все еще не понимала, зачем он все это говорит. — Да нет же! Я ведь сказала, что я — Алмагуль, Алмагуль мое имя! Так меня называли родители, родичи, мой народ. — И она заплакала.

А хан хохотал.

— Ну, ты много-то не болтай, степная каракалпачка! Ты, оказывается, не понимаешь, как надо любить. А может, ты подманиваешь меня своими слезами?

Он вплотную приблизился к ней, и в нежное личико Алмагуль, как толстые иглы, впились жесткие усы великана. Некому было откликнуться на отчаянный крик девочки: «Дедушка, дедушка!» Ее голосок звучал, как писк воробья под ногой бешеного верблюда… А евнух, который подсматривал в щелочку, то плакал, то смеялся, с завистью роняя слюну, глядя на уродливого хана, опускавшегося, как верблюд, над белым, словно корешок тростника, телом девчонки, которое было не длиннее руки хозяина.

Так, крича и плача, теряя сознание, Алмагуль стала наложницей хана.

14

Надеясь, что царская грамота, отнятая у послов, подхвачена ветром и лежит где-то в степи, Маман-бий, с благословения Мурат-шейха, собрал нескольких человек, у кого еще были лошади, и выехал на поиски «бумаги великой надежды». Искали долго, много дней. Обыскали все окрестные леса и перелески, пески и ковыльные степи. Обшаривали каждый куст, словно хотели спугнуть из-под него зайца. Каждого встречного, будь то заведомый вор или бродяга, обыскивали, видя в любом путнике возможного похитителя грамоты. Иного сгоряча и плетью огреют по спине, — не запирайся, коли украл!

Но грамота сгинула.

Загоревшийся было упованием на то, что найдет «бумагу великой надежды» и обрадует народ, Маман въезжал в свой аул опечаленным, бросив поводья, с опущенной головой. Напрасно, оказывается, колесил он по далеким краям!

Только что проснувшиеся сироты, заслышав топот коней, высыпали на улицу в опасении, что конники едут за ними по следам какой-нибудь кражи. Но, увидев, что это тихо и мирно возвращаются свои, убрались в лачугу, посмеиваясь. Внутри их убогое жилище было завалено добротными кошмами, коврами, полосатыми домоткаными паласами.

Маман, удивленный, остановился на пороге.

Говорим: народ разорен, а вы, оказывается, разбогатели?!

Все молчали.

Если бы вместо этого добра вы достали бы оружие да коней, могли бы хоть народ защищать!

Кейлимжай, украдкой глянув на Аманлыка, подмигнул ему одним глазом: что это, мол, он такое говорит? Аманлык пожал плечами.

— Садитесь, джигиты, давайте поделимся тайнами, потолкуем, как нам раздобыть коней.

Мгновенно кошмы и паласы были расстелены, и сироты расселись вокруг Мамана.

Прослышавшие о неугодных хану добрых отношениях табынов и кереев с каракалпаками, люди его, проезжая владениями Айгара и Седета, походя, разбойничали: чего не возьмут, то вверх дном перевернут. Уцелел только тот скот, который находился на дальних зимовках. И все-таки оба бия не порывали братской дружбы с каракалпаками, помогали, сколько было возможности, и скотом. Эта помощь спасала многих от голодной смерти, воодушевляла людей в их, казалось бы, безнадежном положении.

Все же разорение есть разорение. До самого лета занимались табыны и кереи восстановлением того, что было разрушено или разграблено. Некоторые аулы уже перекочевывали с зимовок на летние пастбища. Все эти дела и заботы на время ослабили связь казахов с бедствующими соседями. Да еще головы у людей были забиты темными слухами и постоянными набегами конокрадов, необычайно участившимися с приходом тепла.

Стоит косяку с неопытными табунщиками хоть немного приотстать от других, и табунщики исчезают, и кони точно сквозь землю проваливаются. Частенько стали люди жаловаться, что только табунщик ночью вздремнет на минутку в седле, как откуда ни возьмись появляется разбойник, прыгает на самого лучшего скакуна и — поминай как звали! А если за ним погнаться, то сообщники его целой кучей вылезают, как муравьи, из-под земли, попрыгают на других коней и исчезнут. Так теперь табунщики уже не гонятся за одной-двумя лошадками, — лишь бы воры не забрали остальных, — а с гиком и топотом гонят косяк к аулу и пасут его где-нибудь поблизости.

Да кто же они, грабители? И чабаны, и пастухи, и табунщики в один голос отвечают: каракалпаки! И только Айгара-бий и Седет-керей не верят: «Не может быть!»

Однако воровство не прекращалось, ему, казалось, не будет и конца. Люди роптали все громче. Седет-керей собрался было съездить пристыдить каракалпакских биев, но решил сначала посоветоваться с Айгара-бием.

Гостеприимный Айгара по своему обыкновению вышел навстречу гостю и, приняв поводья лошади, по нахмуренным лицам молодого бия и его спутников сразу понял, с какой обидой они приехали. Но сам он разговора не начинал, — хорошо ли, когда «плачущего встречает рыдающий»? Ведь это значило бы поднять голоса двух родов против каракалпаков. Седет-керей также был человеком сдержанным, и они долго сидели в юрте, как обычно, непринужденно беседуя о том о сем. Молодой бий шутил со своим ровесником Мырзабеком, острил, словно бы пытался рассеять гнев, черной тучей нависший над сидящими.

Айгара-бий свернул разговор на Абулхаира:

— Он, оказывается, только крупного рогатого скота угнал у каракалпаков более двадцати тысяч голов. — Айгара удивленно прищелкнул языком. — И зачем он все это затеял?! Жили мы тихо, мирно, всего нам хватало.

— Хан-то наш мечется, как на горячих углях, — заметил Седет-керей. — А вот кто протянет ему руку помощи, когда прожжет себе пятки до костей? — И молодой бий замолчал, приглаживая буйные кудри, упорно выбивавшиеся из-под лисьего малахая, и уставившись узкими глазами на пиалу с черным чаем.

Мырзабек не дыша прислушивался к мудрым речам биев, стараясь перенять у них искусство красноречия.

Молчание нарушил джигит, который вошел с улицы и доложил, что поймали двух воров, которые угнать лошадей пытались. Заранее зная, кем окажутся воры, Айгара-бий распорядился посадить их в землянку и сторожить хорошенько.

— Каракалпаки? — не выдержал один из спутников Седета.

— Ну а кто же еще? — ответил джигит, и Айгара-бий с досадой поморщился.

— На днях мы уже двух таких парней отпустили. А что им, беднягам, делать? Стараются, как борзые псы, схватить эту коварную жизнь — лисицу. Да разве ее догонишь? Не дастся она им, Седет, нет, не дастся! Говорят, их старшины разрешили сиротам грабить встречного-поперечного — лишь бы добыть себе коня. Мудрый Маман-бий будто бы сам приказал.

— Ну, а коли так… — начал было Седет-керей, но Айгара-бий прервал:

— Зачем они грабят нас, хочешь спросить? Утка с перепугу и вперед, и назад ныряет. А что им еще делать? Они хотят сколотить себе войско, собрать народ, защищаться от Абулхаира. ан и сами остались без головы! Какой-то пострел Есенгельды убил почтенного Гаип-хана. Не дальнего ума был человек Гаип-хан, да ведь все-таки хан, народу голова. А теперь вот Есенгельды со своим родом откололся, увел сородичей за собой. Светик мой, Седет, хорошо, что ты приехал! Говорят, что мудрый их бий Маман вернулся из посольства ограбленный и оскорбленный. Говорят, Абулхаир отобрал у послов царскую грамоту, самого Мамана в степи еле живым отыскали. А мы до сих пор не собрались его навестить. Знаешь, ведь когда человек растерян, ему и лужица морем кажется. Головорезы из Малого жуза каракалпаков разорили, а они думают, что все казахи им враги. Разве босоногие сироты разберутся, кто та-бын, кто керей, кто адай? Все, мол, они под рукой Абулхаир-хана, — и давай их грабить! Поедем-ка мы с тобой к ним вместе, потолкуем, узнаем, кто прав, кто виноват. Коли что, так и дадим им по десять — пятнадцать лошадей, не обеднеем!