Послушай-ка, брат, а как это… ну, это… здоровье Маман-бия? — спросил неожиданно Кейлимжай, опустив глаза, подобно девочке.

Тогда Аманлык понял смысл перемены в Кейлимжае. И подумал вслух:

— Выздоравливает Маман.

13

Караванбаши был еще не стар телом и душой, и его раздирали страсти и сомнения. Главенствовала всепожирающая страсть к наживе, но он был не чужд и иных, не менее благородных. Хотелось ему, например, чести — награды от эмира. Бухарского эмира обуревало неутолимое желание — отведать на ложе сладострастия дочерей всех народов, ощутить аромат всех цветов. Караванбаши вез ему подарок бесценный. Уж этот великородный козел разглядит, что перед ним каракалпакская пери!

Купец окликнул своего старшего слугу:

— Слышишь? Каким же халатом, скажи, покроет теперь мои плечи эмир?

— За что это?

— Тупица! Болван!

Старший слуга набычился упрямо:

— Не покроет… Ему уже привезли двенадцатилетнюю из беженцев-каракалпаков. Ваша красотка для него вчерашний день.

Караванбаши пал духом, даже испугался.

В самом деле, если привезти эмиру цветок с того луга, с которого он уже срывал цветы, может он и разгневается. Так лягнет высокородный козел, что башка покатится. Боже упаси от такой чести.

И тут внезапно охватило Караванбаши желание, коего отнюдь не лишены купцы. А не лучше ли самому сорвать тот прекрасный благоуханный цветок? Товар куплен. Товар наш. Мы ему хозяева… Товар, господа мои, чудо! При этой мысли, совсем не греховной, а лишь расточительной, Караванбаши поперхнулся и захрипел от жадности и от вожделения.

Была ночь. Алмагуль спала, изнемогшая от непрерывных безутешных слез. Щеки ее в размазанных потеках, однако разрумянились во сне, и под вздрагивающими ресницами лежали тени недетские, заманчивые. Руки все же были привязаны к луке высокого верблюжьего седла — на случай, чтобы не бросилась, скажем, под ноги верблюду.

Караванбаши подъехал, протяжно крякнул, глядя на девочку, и сунул ей ладонь за пазуху. Обнял грудь с острым соском, упругую и нежную. Алмагуль проснулась и вскрикнула спросонья с хрипотцой:

— Ой, дедушка…

Купец дернулся, точно его потянули за бороду, убрал прочь свою загребущую руку. Нет, он не был смущен или пристыжен — скорей рассержен. Девчонка его будто плетью огрела. Лучше бы уж заплакала опять.

— Не бойся, доченька… — невольно пробормотал Караванбаши и еще более озлился.

Отшибло у него всякое желание. Смотрел на девчонку глазами, застывшими как у мертвеца. И презирал себя за минутное малодушие. Между тем она принялась за свое. Не говорила — пела:

— Помилосердствуйте, дедушка, милый, отпустите меня домой. Я пойду домой, дедушка, милый. Я дойду, вы не думайте, я дойду… А вам будет великая удача! Наверно, у вас есть дочка, такая, как я. Пусть она будет счастлива. А вас наградит господь. Каждый день буду молиться за вас. Тысячу раз помолюсь, вымолю вам райскую жизнь. Дедушка, милый, разве у вас нет дочери? Пожалейте меня, как свою дочь. Отпустите…

Купец насупился, думая о том, что у его дочери — уже дочь старше этой девочки. Слава богу, его дочь и дочь дочери не сироты. Не дай, господи, им сиротской доли.

С самодовольством он оглядел свой караван. Свыше ста верблюдов размеренно Вышагивали по сыпучим пескам. Они походили на снизку крупных бус, серо-опаловую, с желтым, зеленым, красным крапом, бесконечную, разделившую надвое Кызылкумы… Что, однако, останется от этого богатства в Бухаре? Львиная доля прибыли уйдет, как вода в песок, в бездонную казну эмира. Сколько ночей без сна, сколько дней искусной и неутомимой торговли с татарами и башкирами за каждую таньга. А что проку? В Бухаре все твои животы и сама твоя жизнь в руках ненасытного и жесткого властителя. Подарит купцу халат, а сдерет с него шкуру. Ограблен человек бессовестно, а радуется шелковой тряпице. Счастлив, дуралей. Вот каково купцу в Бухаре.

Эта девчонка тоже, стало быть, не увлечет и не отвлечет эмира от купецкой мошны. Напротив, девчонка опасна, если она не первая каракалпачка в дворцовом гареме. Ну, а позабавиться с ней… Сплюнь, голова, трижды себе за ворот. Что дело для эмира, для купца безделица. Где эмиры и ханы видят драгоценные камни, нам видятся слезы. Правда, и то сказать: держать в руках мед и не облизнуть сладкие пальцы — срам для купца. На том караванбаши и порешил.

— Ладно, дочка, будет скулить, проняли меня твои слезы. Эмиру тебя не отдам.

— Тысячу лет живите, отец! Пусть ваши дети не знают вовек никакого лиха. Пусть ваши дети живут свободно, весело. Вашей рабыней буду, отец!

«То-то, рабыней… — подумал караванбаши. — Что же, продать тебя — разве грех? Законное возмещение трудов, самое святое дело».

— Он тиран, — добавил караванбаши. — Вон померла в муках одна девица, которую я ему привез накануне. Тоже была, как ты, цветок.

Алмагуль задрожала, в страхе уткнулась лицом в свои связанные руки.

— Ладно, не робей, — сказал караванбаши. — Давай развяжу…

И жестом поистине царским обнажил нож, висевший у него на двойном поясном ремне, и одним махом разрезал волосяной аркан, которым были связаны руки Алмагуль. А она порывисто потянулась к ногам купца и стала целовать его запыленный сапог, плача и смеясь от радости.

— Будь по-твоему, — заключил караванбаши. — Коли такое дело, повезу, отдам тебя хивинскому хану. Он получше нашего эмира. Молодой, сильный джигит. Молодые добрей. Бог его надоумит — отправит тебя домой. Хива от вас недалеко. Пятьсот семей мангытов во главе с Шердали-бием живут во владении этого хана. Он у меня рос на глазах. Я ему скажу, чтобы тебя — домой… Сама в одиночку ты не доберешься… Поняла?

Алмагуль радостно закивала головой. Имя Шердали-бия ей доводилось слышать, и мангытцы вправду жили в Хорезме. Достоверно было и то, что молодой хан добрей тирана эмира. Алмагуль еще не научилась отличать вкрадчивую речь от ласковой и очень хотела верить старшему, который развязал ей руки и обещался не отдать мучителю.

— До смерти вас не забуду… Хлеба куска не съем, не помолясь за вас… — бормотала она, складывая молитвенно руки с синяками на запястьях от волосяного аркана.

Купец, вполне довольный ее послушанием и своей находчивостью, все же отвернулся и протяжно замычал себе в грудь, — голова у него кружилась от того, как мила и соблазнительна была каракалпачка.

И вот — Хива, ханская ставка, звезда благодатного оазиса на границе Каракумов. На берегу Амударьи караван остановился, разбил шатры. Караванбаши призвал старшего слугу и еще двоих и сказал им:

— Перво-наперво — держите язык за зубами. С этого начну, этим кончу. Ежели проболтаетесь в Бухаре, истребит вас эмир вместе с вашими потомками. А пока… да будет продано то, что куплено!

— К у л л ы к, — ответили в один голос трое, что означало рабскую покорность.

Затем пересадили живой товар с верблюда на коня и повезли к ханскому дворцу, переправясь через реку.

Все дворцовые ворота были закрыты, по бокам стояли стражники с секирами. Но караванбаши знал, как отпираются эти ворота. Голоса он не повышал, но и не умерял и был важен, как индюк.

— Эй, кто там… Мы из Бухары с подарком для хана. Стражник с секирой, коротко поклонясь, побежал за

ворота, во дворец, но вернулся неторопливо, задрав бороду, как собака хвост.

У нашего хана нет интереса болтать с вами. Караванбаши страшно удивился.

— Несчастный! И не отсох у тебя язык? Может ли быть, чтобы хан потерял интерес к своему излюбленному святому делу? Мы привезли тюльпан из каракалпакской степи, никем не обнюханный… Но если так, уезжаем!

Никуда купец не уехал, разумеется. А стражник понесся во дворец, подобно гончему псу. Вернулся спустя то время, за которое можно выпить пиалу чая, и не один. Впереди стражника важно вышагивал некто в халате с золоченым шитьем на воротнике. Халат стоял колом и мог бы сойти за шубу — из такой толстой, тяжелой, точно отлитой из бронзы, был парчи. Сей муж, шибко смахивающий на попугая, был мешком ума, то бишь советником, а также мешком золота, то бишь казначеем хана, иными словами — главным визирем.