Она плакала, разметав свои черные волосы и царапая лицо, плакала, колотясь головой об пол, плакала, проклиная бухарского купца, обрекшего ее на эту муку, плакала, моля бога о прощении, плакала о том, что родилась на свет, плакала обо всем, что видела и знала и что было ей непонятно, плакала безутешно.

Евнух тихонько попятился от щелки, побежал на кухню и принес горячую куриную шурпу в желтой расписной миске.

— Госпожа, покушайте шурпы, поправитесь!

— Уйди! Убери! — крикнула Алмагуль, захлебываясь слезами.

Евнух поставил миску в изголовье на постели.

— Ладно, коли меня стыдишься, попей-ка одна. Не помня себя, Алмагуль схватила миску и швырнула ее вслед уходящему суфию. Миска грохнулась о дверь и вдребезги разбилась. Евнух испуганно оглянулся, опасливо подбирая полы бязевого халата.

— Ой, ой, что ты наделала! — в ужасе запищал он. — Дай бог, чтобы кто не услышал, чтобы хану не донесли! Я-то уж, бог с тобой, и словечком не обмолвлюсь!

Бубня и чирикая себе под нос, евнух тщательно собрал черепки в подол халата и ничком бросился на ковер, завидев лужицу шурпы, не успевшую в него впитаться.

— Ой, госпожа, ты пропала… — шелестел он, языком вылизывая ковер, — ой, и я пропал вместе с тобой… Обоим нам конец… иди и ты сюда, лизни хоть разочек… — причитал он, ползая на четвереньках и как кошка вылизывая мелкие капельки жирного варева. — Ну вот, теперь никто ничего не заметит. Сама только хану не проговорись!

Но девочка не слушала его. Три дня она крошки в рот не брала, еле удерживаясь от слез. А евнух все хлопотал вокруг нее, и так и этак пытался ее утихомирить.

Ты радоваться должна, госпожа. Ведь девушку, которая первую свою ночь провела с ханом, бог на веки веков избавляет от адского огня.

Он приходил каждый день и, стрекоча, как сорока, одно и то же, вдолбил ей наконец в голову эту спасительную мысль. Девочка поверила и понемножку начала успокаиваться. Стала есть. А через неделю ее выпустили в сад погулять. И, перешагнув порог своей темницы, дохнув свежим воздухом, она снова почувствовала себя погруженной в светлый, чудесный мир. Каждый день, выходя в сад, она присаживается под каким-нибудь тенистым деревом, озирается по сторонам, чутко прислушивается к шуму, доносящемуся из дворцовых хором. Порою ей слышится, будто придворные хана визжат и воют, словно голодные щенки, а вот сегодня молчат, будто все поумирали. Не понимает она, что там происходит. Но евнух тут как тут, ходит за ней по пятам, занимает разговорами.

Удивляешься, что сегодня так тихо? — лепечет он. — Ничего удивительного. Когда хана нет, и шума не бывает.

Оттого ли, что евнух так быстро угадывает ее мысли и так охотно на них отвечает, то ли оттого, что привыкла к старику, она слушает его чириканье, но сама не говорит ни слова.

В саду ее приметила одна из пожилых невольниц, помнившая еще времена старого Елбарыс-хана, и однажды, увидев, что евнуха нет поблизости, подошла к Алмагуль. Бледное личико неопытной, видать, девчонки возбудило в ней материнскую жалость.

— Ох, бедная ты моя сестренка! — опасливо озираясь по сторонам, заговорила она. — Зря ты мучаешься. Я вот пришла сюда еще при старом хане и всего насмотрелась. Если бы бог услышал жалобы ханских жен, давно спалил бы молнией этот проклятый дворец. А ты, девочка, молодая, красивая, живи и наслаждайся, угождай хану, пока ему не надоела. Да тем временем думай хорошенько, как устроить свою судьбу. А будешь строптивой да непокорной, горю не поможешь, остынет к тебе хан, и последней радости лишишься.

Этот совет помог Алмагуль скрепя сердце примириться со своей судьбой. «Уж если попала в дом хана, так что поделаешь? Видно, сам бог так устроил твою судьбу…»- мысленно повторяла она про себя слова той женщины и постепенно успокаивалась.

Теперь, когда хан приходит к ней, она не знает, как ему угодить, чем понравиться. Упадет перед ним, как сорвавшийся с неба цветок, и сияет улыбкой, показывая зубки, белые как лепестки ромашки. И, видимо, хан доволен. «Ну, как живешь, весело тебе, Майдабике?» — говорит он, осклабившись, показывая из-под косматых черных усов огромные желтые зубы, оскаленные, будто грызет орех.

Алмагуль позабыла о своем первом разговоре с ханом, думала, что он путает ее с какой-то другой наложницей, и однажды, когда он был особенно хорошо настроен, она осмелилась сказать: «А я не Майдабике, хан наш, я Алмагуль». Хан расхохотался: «Майдабике ты и есть! Ведь сказал я тебе, что там, где живут каракалпаки, яблони не растут. Забудь это глупое имя, не срами свой народ».

Как только хан придет, развалится на пуховой постели, вытянет свои длинные, как оглобли, мохнатые ноги, Алмагуль должна их растирать, потом хан приказывает растирать все его огромное тело. Алмагуль невольница, делает что велят, но какая радость хану от ее слабеньких детских пальчиков? Он лежит перед ней неподвижно, как мертвый, и мурлычет, как кот, пока не задремлет. А проснувшись, притягивает ее к себе за коротенькие косички, не слушая ее жалобного голоска: «Помилуйте же, оставьте…»

Однако день ото дня хан все реже стал появляться в комнате Алмагуль. А она все ждет по привычке: вот-вот тихонько откроется дверь… Что же случилось?

Однажды она снова встретила в саду ту старую женщину, которая давала ей советы. Они поздоровались, расспросили друг друга о здоровье, как полагается, и девочка открыла ей свою тревогу.

— Значит, еще одну бедняжку привели, — сказала невольница.

— А что будет со мной?

— Он приходит еще хоть изредка, любит тебя? Не подарил тебе прялку?

— Приходит иногда, видимо, любит. Прялки мне не давал.

— Ну, коли так, позаботься о себе, сестренка, пока не поздно. Я-то смолоду глупа была, обманул меня Ел-барыс-хан, и этот — вылитый отец. Как он меня обманул? А вот как. Надоела я, видно, ему, и он хотел отдать меня кому-то из придворных. Здесь так делается. Отдают женщину, как объедки с ханского стола. Ну, а я заупрямилась. Я, мол, до конца дней буду его одного любить. Ладно, — хан согласился, оставил меня у себя. Да с тех пор ни разу ко мне и не пожаловал. Я уж волосы на себе рвала, на мужчин и посмотреть не смела. Видела и знала одно — прялку да хлопок.

Если случится, что хан скажет тебе: «Отдам, мол, тебя кому-нибудь», ты ему не перечь: «Ваша воля!» Чем считаться женой хана в неволе, лучше с бродягой в загоне спать.

«От души она со мной говорила или зло на меня замыслила?» Алмагуль так и не могла понять, а посоветоваться не с кем. На всякий случай решила она попытать хана и, когда пришел к ней, сказала:

— Редко я вижу вас, хан наш, скучаю. Хан рассмеялся, рыча как охрипший пес:

— Скучаешь по мужчине — отдам тебя кому-нибудь.

Алмагуль вспомнила совет старой невольницы, но ни «да», ни «нет» сказать не посмела.

Ты миленькая, нежная, как котенок в шелковой шерстке, вот я тебя и жалею. А заходить к тебе буду пока что, — и по-прежнему раздел ее, приказал:- Растирай!.. Или тебе самой хочется уйти? Тогда есть у меня для тебя один конюх. Из одного с тобой гнезда птица — каракалпак. Ему, что ли, отдать?

В сердце девушки будто сверкнула искра надежды, и она осмелела:

— Ваша воля, наш хан: то ли скажете «брысь», то ли в кладовку запрете!

Оттого ли, что не слышал от других наложниц такого дерзкого слова, то ли пожалел отдать другому эту умненькую девочку, только он уложил ее к себе в постель.

— Пока у меня побудешь.

На теплую искорку, затлевшую в сердце Алмагуль, словно холодной водой плеснули, и она тихонько заплакала.

После этого хан долго не появлялся. Прошел месяц, другой. Евнух, подумав, что девушка соскучилась, ее успокаивал:

— Не тужи, госпожа, хан уехал чужие народы покорять.

— «Покорять»? Да разве у него мало народу?

— Ой, смешная госпожа, ой, смешная! — запищал евнух и давай кувыркаться перед ней.

Он то перекатывался через голову, то, засучив шаровары, взбрыкивая, скакал по комнате, словно теленок, выпущенный на волю. Алмагуль ничего не понимала, но смеялась от всей души, в первый раз она так смеялась. С тех пор, чтобы ее развеселить, евнух не входит в комнату важно, медленным шагом, как входил прежде, а влетает, кувыркаясь, словно перекати-поле, гонимое ветром. Каждый раз придумает что-нибудь новенькое: то прыгает, будто стреноженный ишак, то скачет бочком, по-сорочьи. Но вскоре его фокусы Алмагуль надоели, и она перестала смеяться. Ее мысли теперь были заняты поисками того каракалпака, о котором говорил хан. Она спросила у старой невольницы, не слыхала ли она о таком человеке, — нет, она его не знала.