А когда месть моя свершится, свободно хлынут благостные ветры юга на землю каракалпакскую. Есенгельды-мехрем и ты, славный род кунградский, будете теплым ветром этим, воле вашей послушным, повелевать.

Сердитый Айдос молчал.

Авез-ходжа тронулся вперед, не ожидая ответа. «Мальчишка, что он понимает… Ну, да потом поймет», — пробурчал ишан себе под нос и, дав пинка безответному своему ишаку, потрусил к аулу Есенгельды-мехрема.

Выйдя вслед за нарушившими мирную беседу юнцами на улицу, гости Мамана в нерешительности толпились около юрты: может, одумаются ребята, вернутся назад, — грешно же пренебрегать дастарханом большого бия. И гости все поглядывали на дорогу.

— Хо! Смотрите-ка, кто там по-над берегом идет? Не Аманлык ли? — крикнул какой-то глазастый парень. Все, прикрывая руками глаза от слепящего солнца, повернулись к Кок-Узяку.

Только заслышав слово «Аманлык», взволнованный Маман-бий, опережая других, ринулся к берегу, не отрывая взгляда от ярко освещенных солнцем двух путников, идущих у края воды.

«Похоже, и впрямь Аманлык! А кто это с ним? Женщина?.. Шагают ровно». В глубине души бий не терял надежды, что хоть и окажется это сказкой, но отыщет рано или поздно Аманлык сестру свою Алмагуль. И сейчас радостью дрогнуло сердце Мамана…

А издали завидевший у юрты Мамана множество людей Аманлык, заранее ожидавший счастливой встречи, — наверное, к тою готовятся, ребенок, может, у бия родился, — весело осклабившись, издали закричал:

— Ассалаума-алейкум, старейшины! Добрым путем иду к вам на той! Не осуждайте, что с пустыми руками: несу вам в дар веселое свое ремесло. Выполнил я повеление любимого бия нашего — юрты строить научился!

Маман-бий, издавна привыкший по наказу отца своего Оразан-батыра мерить судьбу народа по участи семьи сиротской, с радостью шагнул навстречу другу.

— С новым умением-ремеслом, со счастливым прибытием в аул поздравляю! Добро пожаловать, молодец! Честь и слава тебе, что не пожалел труда своего, нашел сестру свою, дорогую нашу Алмагуль!

Дрожь пробежала по телу Аманлыка.

— Ошиблись, бий! — сказал он, опасливо оглянувшись на свою спутницу. Зорок глаз Маман-бия! И с новым волнением, бледнея от охватившего его сомнения, всматривался Аманлык в лицо жены, ища в нем родные черты.

А Маман, охваченный радостью встречи, одного опасаясь, чтобы не обидеть холодностью столько лет томившуюся вдали от сородичей Алмагуль, устремился к женщине с распростертыми объятиями:

— Иди, светик мой, Алмагуль! Давай поцелую глаза твои от всего народа нашего, в малолетстве твоем тебя утерявшего.

— Ошиблись, бий наш, ошиблись… — твердил Аманлык, с ужасом глядя на жену, которая от возгласа бия «Алмагуль!» покачнулась, как от удара, и, словно человек, внезапно облитый ледяной водой, задрожала, встряхивая головой, судорожно хватая руками воздух. Более двадцати лет никто не называл ее по имени, да она и сама его забыла, все забыла, кроме одного, как встала она, шатаясь, на дороге, как с криком взлетело над ней воронье, как шла она потом, повинуясь чьему-то приказу, за солнцем, утром на восток, днем на юг, вечером на запад, кружила, кружила и кружила, как теленок, привязанный к колышку, и никак не могла отойти от места, где когда-то упала. Годы мазали ее белое тело черной грязью, а черные волосы — белой краской. Заживала рана на языке, загрубел шрам на кончике носа, а она, все казалось ей, кружилась, кружилась, кружилась, теряя силы и память, пока не пришла к теплым рукам того, кого назвали сейчас впервые за долгие годы знакомым, дорогим именем «Аманлык».

А тот все твердил с упрямством безнадежности:

— Ошиблись, бий, ошиблись. Она не Алмагуль — Каракоз!

А сам со все нарастающей тревогой вспоминал, как часто хотелось ему всмотреться в лицо дорогой жены, но боялся огорчить ее, стеснявшуюся своего увечья, все боялся обидеть такую робкую, забитую, жалкую… Где же было и ей узнать в этом обезображенном когтями тигра седеющем человеке с лицом, изборожденным горестными морщинами, веселого, хохочущего парня, зд которым, преданно заглядывая в лицо, бегала она чумазой девчонкой с красными ягодками спелой джиды в ушах.

— Не Алмагуль она — Каракоз!

— Никогда ты не шутил со мной прежде! — все еще не понимая, что происходит, молвил удивленный Маман-бий. — Видно, теперь, когда душа твоя успокоилась, решил пошутить со старым бием своим, да? Шути, шути, меня не обманешь! Ведь знаю я, что ты сестру свою искать пошел.

И тут с решимостью отчаяния Аманлык шагнул к женщине и, как в детстве бывало, с силой дернул ее за косу.

У-а-а-а! — так кричала маленькая Алмагуль, когда ей делали больно.

Белый, без кровинки в лице, Аманлык отпрянул назад и резким движением выхватил из ножен меч Ораза-на. Полы его халата, связанные за спиной, распахнулись, с жалобным писком выпал из них новорожденный младенец и, ударившись оземь, затих. Ничего не видя вокруг, Аманлык схватил за волосы Алмагуль и что есть силы полоснул ее мечом по горлу. Фонтаном брызнула кровь, но, не дав телу упасть, Аманлык подхватил его, еще содрогающееся, и столкнул с высокого берега в реку. Голубая вода вспенилась кровью, но Аманлык, не глядя вниз, стремительно повернулся, рухнул на колени перед ошеломленным Маман-бием, протянул ему обеими руками окровавленный клинок и, до ломоты согнув шею, умоляюще прохрипел:

— Убей меня, ради бога всемогущего! Запутался я: родную сестру в жены взял, сам того не мысля. Сжалься надо мной, сними грех с души, смой кровью моей окаянной пятно с рода человеческого. Пусть никто, кроме тебя, не узнает о страшном деянии моем! Не мучай, убей!

Слезы хлынули из глаз Мамана, сердце, казалось, окаменело у него в груди, руки повисли бессильно. Но, тяжко вздохнув со стоном, расправил он плечи, принял отцовский меч из онемевших рук Аманлыка и, глядя прямо перед собой, изо всей силы ударил по жилистой шее друга. Голова отскочила прочь и покатилась по траве…

И в этот миг подбежали к Маману его гости, долгое время не желавшие мешать встрече друзей и наблюдавшие за ними издалека.

Маман, с искаженным лицом, встал перед аксакалами, не давая никому подойти к берегу Кок-Узяка. А толпа перед ним росла. Пораженные ужасом люди теснились, совсем забыв о младенце. Но не забыл о нем Маман-бий. С лицом, посиневшим, как воды Кок-Узяка, он подошел к ребенку. Ударившийся мягким темечком о землю, младенец был мертв, но Маман, не видя этого, бережно поднял маленькое тельце и нежно прижал к груди, бормоча: «Не успев взглянуть на свет божий, чем провинился ты перед людьми, дитя мое, мечта моя, сиротинка моя? Беспомощный, как и народ мой несчастный, смиришься ты перед слепою судьбой. Но нет, нет, твоя жизнь впереди! Мы с тобой, верю, доживем еще до светлых дней… Я жду, и ты расти и жди… Я, старый, живу и жду хорошего, будущего, и ты, и ты жди…»

И, не мысля о том, что можно доверить хоть кому-нибудь на свете страшную тайну усопших, Маман себя, себя одного ощущал хранителем и виновником этой тайны, носителем правды жестокой, безобразной, невероятной. Он предстал перед народом с мертвым младенцем на руках, с искаженным нечеловеческой мукой пепельно-серым лицом, с налитыми кровью глазами. Густые седеющие волосы дыбом стояли над его высоко поднятой головой. И люди решили, что он обезумел. Никто не смел слова молвить или приблизиться к нему. Стояли перед ним толпой, немо и недвижно. И только Есим-бий осмелился сказать:

— Выжил ты из ума, беркут с поломанными крыльями! — И все услышали его дребезжащий старческий голос. — Неудачами своими разъяренный, сорвал зло на невинных, погубил преданную тебе семью, с радостью на родину воротившуюся. А ведь к тебе они шли, на тебя уповали! Воистину безумный ты, сам против себя восставший! Своими руками начал ты истреблять народ свой, об умножении которого сам же заботиться призывал! — Безмолвно кинулся Нурабулла к коновязи, отвязал своего ишака, посадил на него двух своих сыновей — близнецов, сам вскочил позади мальчиков и, нахлестывая ишака, уехал.