Николай Ильич сам только урывками сидел за своим столом, перебегая от одной знакомой компании к другой, такие знакомые ему компании восседали почти за всеми столами трактира, а затем, наскоро пообедав, шел играть на биллиарде. О приглашенных он даже позабывал, зная, что половые знают порядки «петуховского стола».

Этим пользовались многие из сотрудников и являлись весьма часто в урочный час в этот трактир без всякого приглашения, чтобы сытно и вкусно пообедать за счет хлебосола-редактора.

За все это сотрудники любили и почитали Петухова, старательно работали для его газеты, многие не работали уже более нище, а посвящали ей все свои силы. Не было ли одною из причин колоссального успеха издания это отношение к нему главных его участников? В результате у Николая Ильича от всего этого были одни громадные барыши и слава тароватого издателя. Весьма понятно, что ему не от чего было быть в дурном настроении.

В этот же день, когда застает его наш рассказ, была суббота и он вечером собирался ехать на последнюю в этом сезоне рыбную ловлю. Предстоящая охота радовала его, как страстного рыболова. Ему, по обыкновению, подали в кабинет стакан чаю, кипу полученных газет и письмо из Петербурга.

Он распечатал последнее и стал читать. По временам он покачивал головой.

— Как веревку ни вить, а все концу быть, — сказал он вслух, окончив чтение.

Письмо оказалось обширной корреспонденцией из Петербурга о привлечении присяжного поверенного округа Московской судебной палаты Николая Леопольдовича Гиршфельда в качестве обвиняемого по делу князя Шестова и Луганского. В ней подробно рассказывались оба дела, скандал, учиненный Гиршфельдом в камере следователя, и наконец его арест. Корреспонденция была написана одним из любимейших Николаем Ильичей его петербургских сотрудников, человеком, имевшим громкое газетное имя, к которому Петухов питал безусловное доверие.

Несмотря на это, перечитав еще раз письмо, он разорвал его в мелкие клочки и бросил в корзину, стоявшую под письменным столом.

— А все-таки жаль молодца, коли не выпутается! — снова вслух произнес он.

— Да нет, вывернется, парень — выжига! — добавил Николай Ильич после некоторой паузы.

Затем он принялся за чай и газеты.

Петербургские газеты были переполнены подробностями о деле и аресте Гиршфельда. В московских не говорилось еще ни слова.

Прочитав их и напившись чаю, Петухов как был в халате, захватив газеты, прошел в редакцию, которая, как и контора, переведена была снизу, занятого под типографию, в соседнюю квартиру наверху, соединенную с квартирой редактора вновь устроенным внутренним ходом. В редакции он застал одного секретаря, еще довольно молодого человека с зеленовато-бледным лицом и маленькими усиками.

Тот быстро вскочил из-за стола, за которым сидел, вооруженный ножницами, и почтительно с ним поздоровался.

— Напишите самое краткое сообщение об аресте в Петербурге присяжного поверенного Гиршфельда и поместите под рубрикой: «нам пишут». Из газет по этому делу вырезок на делать, — сказал Николай Ильич, подавая ему газеты.

— А корреспонденция из Петербурга есть-с? — подобострастно спросил секретарь.

— Получена, но запоздала, все о том же деле Гиршфельда, — хмуро отвечал Николай Ильич и сел.

Скоро чело его вновь прояснилось.

— Попался, как кур во щи, кажется, влопался! — обратился он к секретарю.

— Рискованные дела вел-с! — выразил тот свое мнение, поняв, что речь идет о том же Гиршфеяьде, деятельность которого была ему знакома по корреспонденциям, которые получались в редакции, но не были помещаемы.

— Рискованные! — передразнил его Петухов. — На рискованных-то не наживешься, а надо умеючи…

— Значит оплошал!

— То-то и есть, что оплошал, а жаль — парень оборотистый. Так помните, ничего, кроме краткого известия об аресте не печатать, — повторил он.

— Слушаю-с!

— Может, Бог даст, и выдерется! — добавил Николай Ильич и, не дождавшись мнения секретаря, ушел к себе.

Вернувшись в кабинет, он сел к письменному столу и задумался.

— Ни полслова о нем более печатать не стану! Не мне бросать в него камень! — вслух произнес он и принялся за работу.

XXIV

Знакомые лица

Реальное училище, учрежденное в Москве бывшим учителем Николая Леопольдовича Гиршфельда, Константином Николаевичем Вознесенским, процветало. Оно помещалось в том же громадном доме на Мясницкой и, не смотря на строгие условия приема, количество учеников его год от году увеличивалось. Сам энергичный и деятельный директор училища мало изменился с тех пор, как со смерти княжны Лидии Шестовой, поступления любившего беспредельно покойную инспектора его училища Ивана Павловича Карнеева послушником в Донской монастырь и наконец отъезда Антона Михайловича Шатова в Сибирь, порвал последние нити, связывавшие его с частью того кружка, в котором вращался его бывший ученик и даже любимец, Гиршфельд. Изредка слышал он стороной об его деятельности, но старался даже малейшим намеком не показать, что знаком с этим дельцом новой формации.

Погруженный в заботы о своем заведении, он и жил, впрочем, совершенно замкнутою жизнью, вращаясь в тесном кругу представителей московского педагогического мира. Желанным, но редким гостем был у него отец Варсонофий, имя, принятое Иванов Павловичем Карнеевым, принявшим схиму и бывшим уже казначеем Донского монастыря.

Константин Николаевич любил беседу с этим умным, развитым, образованным, по убеждению, ушедшим из мира, но и в стенах монастыря усердно служившим наукам, человеком. Достигнув поста монастырского казначея, считавшегося вторым лицом после игумена, отец Варсонофий остался в своей послушнической келье, не изменив ни на йоту режима своей жизни. Келья эта была невдалеке от могилы княжны Лиды, и отец Варсонофий по прежнему проводил ежедневно несколько часов на этой могиле в горячей молитве. На стене его кельи по прежнему висел портрет покойной княжны, затянутый черным флером. Последний только немного порыжел от времени. Изредка, лишь по обязанности службы, выезжал он из монастыря, а потому посещения им Константина Николаевича, к которому он продолжал питать искреннюю любовь и уважение были не часты.

Было воскресенье, второй час дня.

Вознесенский сидел в своем кабинете и просматривал «Московские Ведомости». На одной из страниц газеты ему мелькнула в глаза фамилия Гиршфельда. Он заинтересовался и стал читать.

Это было перепечатанное из Петербургских газет известие об аресте Николая Леопольдовича со всеми подробностями как дел Шестова и Луганского, вследствие которых он был арестован, так и самого ареста. Статейка была довольно большая. Константин Николаевич только что окончил чтение, как вошедший в кабинет лакей доложил о приезде отца Варсонофия.

Обрадованный Вознесенский бросился навстречу уже входившему в кабинет гостю. После горячих приветствий он усадил его на диван.

— А я вам могу сообщить новость, пожалуй грустную, а пожалуй и отрадную, — сказал Вознесенский.

Отец Варсонофий поглядел на него вопросительно.

Константин Николаевич подал ему газету и указал на только что прочитанную им статью.

— Прочтите!

Гость углубился в чтение.

— Знаете ли что, — встал с дивана отец Варсонофий и положил газету на стол, — эта новость положительно отрадна.

«Однако, сколько в нем злобы!» — подумал Вознесенский, но не высказал своей мысли и только посмотрел на него с удивлением.

— Не потому, — продолжал тот, как бы отвечая на эту мысль, — что я злорадствую его несчастью, храни меня Бог от возможности допустить себя до такого настроения даже относительно моего врага. Бог видит мое сердце и знает, что я давным давно безусловно простил ему все то, что он сделал не лично мне, но близким мне людям — я говорю об Антоне и княжне Лиде.

При произнесении последнего имени две крупные слезы мелькнули на его ресницах. Он сморгнул их.

О судьбе Шатова отец Варсонофий знал через одного их общего товарища, который наводил справки и получил известие об его грустной кончине. Знал, конечно, и Константин Николаевич.