«Подлец!» — снова читает он в этом взгляде и снова дрожит.

Начинается для него время относительного спокойствия. Недолгим было это время.

Сцена с Александриной на террасе в Шестове встает в его воображении.

«Вам заплатила за меня княжна Маргарита распиской княгини…» — слышится ему мелодический, но холодный и насмешливый голос.

Это голос первого его палача — Александры Яковлевны Пальм-Швейцарекой. Он почти и теперь, как и тогда, теряет сознание. Он припоминает, как он очнулся от обморока в кабинете князя Александра Павловича, на той самой оттоманке, где лежал мертвый, отравленный по его наущению князь. Он и теперь, как и тогда, быстро вскочил с кровати и несколько раз прошелся по камере. Глубоко вздохнув, он сел снова.

С диким наслаждением останавливается он на той унизительной роли, которую играл столько лет перед этой женщиной — бывшей камеристкой княжны Шестовой. Медленно анализирует развитие к ней в его сердце чисто животной страсти с момента появления ее в доме покойной княгини. Ему кажется, что и теперь еще ее пленительный образ волнует ему кровь, мутит его воображение. Таковы результаты неудовлетворенного желания его похотливого сердца.

Другой избранный судьбой палач является перед ним. Гаденькая фигурка Николая Ильича Петухова выползает уже из достаточно потемневшего угла камеры. Николай Леопольдович как-то брезгливо откидывается назад. Вот он протягивает ему свою красную, мясистую руку и смотрит ему в глаза с полупочтительной-полунасмешливой улыбкой.

«Совсем из ума вон! Ерш-то вам кланяется…» — мелькает в уме Гиршфельда первая роковая для него фраза Петухова.

Тяжелым гнетом ложатся на его ум картины отношений его с этим «кабацким сидельцем» до последнего унизительного для него свидания с ним в Москве.

А вот и последняя исполнительница над ним неземного правосудия, бывшая горничная княгини Зинаиды Павловны, его любовница Стеша, ставшая Стефанией Павловной Сироткиной — теперь его законная жена — г-жа Гиршфельд. Первый ее визит к нему пришел ему на память. Роковой конверт, поданный ему ею с копиями исповеди княжны Маргариты Шестовой. Лицо его исказилось. Он вдруг широко раскрыл глаза и даже подался вперед по направлению к уже почти совершенно потемневшей той части камеры, где была дверь. Он вспомнил ночь, проведенную им над дневником княжны. Те же галлюцинации посетили его. Волосы у него стали дыбом, дыхание почти прервалось.

Из все более и более сгущающегося мрака камеры восстают знакомые ему фигуры. Худая, изнеможенная, с смертельной бледностью на лице, с запекшеюся на губах кровавою пеной идет к нему княжна Маргарита. Он видит, он чувствует на себе взгляд ее прекрасных глаз, глубоко ушедших в орбиты, но от того еще как бы сильнее горящих злобным зеленым огнем. Рядом с ней, худой, как скелет, с зияющей раной в правом виске, забрызганный кровью, медленно движется Антон Михайлович Шатов, и тоже глядит на него и глядит в упор. Непримиримая ненависть читается в этом взгляде.

Вот они подходят к нему совсем близко. Он чувствует их присутствие, их близость. Он старается отвернуться от них и поворачивает голову вправо.

Там тоже из мрака выделяются какие-то призраки.

Он всматривается в них, он узнает их. Князь Александр Павлович Шестов мелкими шажками приближается к нему с сердитым взглядом своих маленьких глаз, с приподнятым как бы для удара, арапником в правой руке. Рядом с ним, опершись на его левую руку, идет княгиня Зинаида Павловна с искаженными предсмертной агонией чертами красивого лица, с готовыми выскочить из орбит, устремленными прямо на него, полными предсмертного ужаса глазами. Сзади их мелькает хорошенькая головка как бы спящей сладким сном княжны Лидии Дмитриевны Шестовой.

Николай Леопольдович в смертельном ужасе снова отворачивается.

Слева, уже совсем около него стоит с посиневшим лицом, с прикусанным до половины высунутым языком камердинер князя Александра Павловича — Яков, а рядом с ним избитый, весь в синяках — Александр Алексеевич Князев; из-за них выглядывает опухшее лицо утопленного Сироткина.

Увидя себя окруженным со всех сторон этими загробными мстителями, Гиршфельд вскочил и неистово крикнул:

— Слопали?

Призраки исчезли. На двери появилась светлая точка.

Николай Леопольдович уставился на нее, провел затем рукою по лбу и низко опустил голову. Он понял, где он находится. Схватив себя за волосы, он со злобными рыданиями бросился на кровать и уткнулся головой в подушки.

Светлая точка на двери исчезла.

XXIII

В Москве

Николай Ильич Петухов проснулся в прекрасном расположении духа. Впрочем, за последнее время такое расположение духа его почти не покидало. Дела его шли блестяще.

После поездки в Петербург, о которой он говорил при последнем свидании в Москве Николаю Леопольдовичу, и, привезя в Москву полученные с последнего деньги, купил, как и желал, дом, где он занимал квартиру и где помещалась контора и редакция его газеты, устроил в нижнем этаже этого же дома громадную типографию и почил на лаврах. Газета его шла великолепно. Вместе с полученной им от Гиршфельда суммой, состояние его, вследствие громадного дохода от подписки, розницы и, в особенности, от объявлений, дохода, далеко превышающего расход по изданию, достигало уже солидной цифры полмиллиона. Петербургская поездка и в другом отношении увенчалась вскоре полным успехом: ему было пожаловано потомственное почетное гражданство. В перспективе он даже рассчитывал на орден, служа в одном московском благотворительном учреждении.

В Москве он положительно считался особой. Почет и привет несся к нему со всех сторон. В день празднования последней годовщины его издания сотрудники поднесли ему пирог, внутри которого была искусно скрытая массивная серебряная чернильница в виде русского колодца — вероятно намек на кладязь современной премудрости — с вычеканеными на постаменте именами и фамилиями подносителей. Словом, московское общество, вообще, и окружающие Николая Ильича лица, в особенности, баловали его более, нежели опереточного Калхаса прихожане храма, где он был жрецом. Петухову несли и beaucoup des fleurs, и beaucoup de fromage.

Обаяние его между сотрудниками было, впрочем, с его стороны совершенно заслуженное. Сказать иное — значит сказать неправду, что не входит в задачу автора. Его цель — снять фотографию с части современного общества. Портрет должен быть прежде всего верен оригиналу. Понравится ли отделка — это дело читателей.

Отношения Николая Ильича к собранной им под свое знамя газетной братии не оставляли желать для них ничего лучшего. Он входил в их жизнь и нужды, а к некоторым из своих постоянных сотрудников относился с чисто отеческою заботливостью. Авансы, иногда даже и в крупном размере, он выдавал легко и охотно: все его сотрудники были должны ему, и на погашение долга вычитывалась часть их гонорара, но настолько незначительная, что долг, особенно при часто еще повторяемых выдачах, редко у кого покрывался весь в течении года. Книжки с фамилиею каждого сотрудника, в которые вписывался рассчет его долга, каждое первое число, после проверки в конторе, возвращались Николаю Ильичу и хранились у него в несгораемом шкафу. Светлое Христово Воскресенье обыкновенно, по приглашению Петухова, встречалось сотрудниками у него. Семейные были с их женами и детьми. После заутрени собирались приглашенные и садились за роскошно сервированный стол разговляться. Места избранных сотрудников были определены заранее положенными в стаканы, стоявшие перед прибором, билетиками с их фамилиями. Под салфеткой они находили свои долговые книжки с перечеркнутым рукою Николая Ильича рассчетом, т. е. с погашенным оставшимся долгом, доходившим у иных до несколько сот рублей. Это было заменой пасхального подарка.

Только большие праздники, дни именин и рождений, как своих, так и семейных, Николай Ильич всецело отдавал своим домашним. В остальные же дни он никогда не обедал дома, а в излюбленном им трактире на Театральной площади. К этому обеду он зачастую, приглашал и попадавших ему на глаза в редакции сотрудников. Приглашенный являлся в трактир, садился за так называемый «петуховский стол» и заказывал себе обед по своему вкусу, требовал водки, закуски, вина, кофе или чаю… Все это записывалось на счет Николая Ильича. Если бы незнакомый с подобными порядками приглашенный вздумал ожидать обеда, заказанного для него пригласившим, или предложения последнего выбрать по своему вкусу, то он рисковал остаться без обеда.