Слышали бы вы Кей Кемпбелл на втором курсе колледжа, когда мы с ней обходила дома в Грин-Каунти агитирующую за Стивенсона! Сталкиваясь с чудовищной мелочностью приверженцев республиканской партии, с их мрачными физиономиями и беспросветной тупостью, от которой можно было сойти с ума — сталкиваясь со всем этим, Тыква вела себя как истинная леди. Я же походил на варвара. Независимо от того, сколь бесстрастно (или снисходительно — так выглядело со стороны) я начинал свою речь, заканчивалось все яростью и глумливым смехом. Вспотев от усердия, я стоял нос к носу с этими ужасными, ограниченными обывателями и, разражаясь проклятиями, обзывал их любимого Айка неучем, политическим и моральным уродом — быть может, именно я виновен в том, что Эдлай так катастрофически провалился в Огайо. Тыква же выслушивала точку зрения оппонента со столь неподдельным интересом, что мне порой казалось — сейчас она обернется и скажет:

— Слушай, Алекс, а ведь мистер Йокель, похоже, прав — пожалуй, он действительно слишком мягко относится к коммунистам.

Но нет! Когда мы выслушивали последнюю идиотскую реплику касательно слишком «социалистических» или «красных» идей нашего кандидата, когда эти обыватели, последний раз пройдясь по нашему кандидату и, обвинив его в отсутствии чувства юмора, умолкали, исчерпав свои аргументы, — тогда-то Тыква чопорно и — чудо ловкости — без тени сарказма (ей можно было доверить судейство на конкурсе кондитеров — столь безукоризненными были ее чувство юмора и ее уравновешенность) указывала мистеру Йокелю на его фактологические и логические ошибки, а также на его скупердяйскую натуру. Не прибегая при этом ни к искаженному апокалипсическому синтаксису, ни к дурному словарному запасу отчаявшегося человека. Она не потела, не хватала воздух пересохшим ртом, лицо ее не искажалось от ярости — и тем не менее, ей удавалось вселять сомнения в души местных жителей! Господи, она действительно была одной из самых великих шикс. Скольким вещам я мог бы научиться у нее, если бы связал с ней свою жизнь! Да, мог бы — если бы хоть чему-нибудь вообще мог научиться! Если бы мог избавиться от одержимости оральным сексом, блудом, любовными фантазиями и местью! Если бы позабыл про обиды! Если бы перестал гоняться за мечтами! Если бы разорвал эту безнадежную, бессмысленную связь с прошлым!

В 1950 году, когда мне было семнадцать лет, и Ньюарк уж два с половиной месяца как остался в прошлом (нет, не совсем: просыпаясь по утрам в общежитии, я недоумевал, озадаченный исчезновением одного из «моих» окон, и никак не мог понять, почему я укрыт каким-то незнакомым одеялом. «И зачем маме понадобилось переделывать спальню?» — думал я в первые мгновения после пробуждения), — так вот, в 1950 году я предпринял самый дерзкий акт неповиновения в своей жизни: вместо того, чтобы отправиться на каникулы домой, я на День Благодарения поехал вместе с Тыквой к ее родителям в Айову. До сентября того года я не бывал западнее озера Хопатконг, штат Нью-Джерси, — и вот теперь, в ноябре, я еду на поезде в Айову! С блондинкой христианского вероисповедания! Кто более ошеломлен подобным дезертирством — моя семейка или я сам? Какая дерзость, какая отвага! Или это всего лишь бесстрашие лунатика?

Обшитый досками дом, в котором прошло детство Тыквы, оказал на меня столь сильное впечатление, словно был он не самым типичным гойским жилищем, а, по меньшей мере, Тадж-Махалом. Бальбоа, наверное, знакомы те чувства, которые я испытал, увидев впервые качели, подвешенные к потолку веранды. Она выросла в этом доме. Девушка, которая позволила мне снять с нее лифчик, девушка которую я тискал в общежитии — эта девушка выросла здесь! За этими гойскими занавесками!.. Смотрите-ка — в этом доме жалюзи!

— Мамочка, папочка, это мой приятель по колледжу, о котором я вам писала. Я пригласила его в гости на выходные, — говорит Тыква, представляя меня своим родителям на Дэвенпортском вокзале.

Я — «гость на выходные»?! Я — «приятель по колледжу»?! Господи, на каком языке она говорит. Я — «бандит, вантц», я сын страхового агента. Я посланник равви Уоршоу!

— Как дела, Алекс?

На что я, конечно же, отвечаю:

— Спасибо, хорошо.

Что бы мне ни говорили в первые сутки пребывания в Айове, — я отвечал всем: «Спасибо!». Я благодарил даже неодушевленные предметы. Толкнул случайно стул: «Извините. Спасибо». Роняю на пол салфетку, наклоняюсь, залившись краской, чтобы поднять ее, и слышу собственный голос:

— Спасибо!

Это я благодарю салфетку. А может — пол? Не правда ли, моя мама может гордиться своим маленьким джентльменом? Он вежлив даже с мебелью!

Говорят, что в английском языке есть такое выражение: «С добрым утром!» Я, во всяком случае, что-то об этом слышал, хотя мне оно казалось бессмысленным. Да и с какой стати эта фраза должна нести какой бы то ни было смысл, если дома я во время завтраков прохожу под кличками «Кислая пилюля» и «Брюзга»? И вдруг здесь, в Айове, под влиянием местных жителей я превратился в гейзер, фонтанирующий «добрыми утрами»! Понимаете, стоит солнечному лучу поутру озарить их лица, как тут же начинает происходить какая-то химическая реакция: «Доброе утро! Доброе утро! Доброе ут ро!» Они умеют произносить эту фразу с полдюжиной разных интонаций! Вслед за этим все начинают спрашивать друг у друга, «хорошо ли спалось». Они и у меня спрашивают! Хорошо ли мне спалось? Я не знаю, мне надо подумать — вопрос застал меня врасплох. Хорошо-ли-мне-спалось? Да, конечно! Думаю, что да! Эй, а вам хорошо спалось? «Спал как бревно» — отвечает мистер Кемпбелл. И впервые в жизни я ощущаю всю силу, которую заключает в себе улыбка. Этот человек, торгующий недвижимостью и являющийся старшим советником Дэвенпортского муниципалитета, говорит, что он спал как бревно, и мне вдруг действительно представляется бревно! Я понял! Он спал глубоким сном, не ворочаясь — как бревно!

— Доброе утро! — говорит он мне, и я вдруг понимаю, что слово «утро» означает именно промежуток времени между восемью часами на рассвете и полуднем. Мне никогда еще это не приходило в голову. Он хочет, чтобы время между восемью и двенадцатью часами было добрым, то есть приятным, радостным и полезным! Мы все желаем друг другу четыре часа удовольствий и удачи! С ума сойти! Вот здорово! Доброе утро! А ведь это в равной степени относится и к «доброму дню»! И к «доброму вечеру»! И к «доброй ночи»! Бог ты мой! Аглийский язык — это средство общения! Оказывается, беседа — это не перекрестный огонь, когда стреляешь ты, и стреляют в тебя! Когда ты пригибаешься под пулями, чтобы спасти свою шкуру, и стараешься убить врага! Слова, оказывается, не только бомбы и снаряды, — нет! Это маленькие подарки, содержащие в себе смысл!

Погодите, я еще не все сказал. Я и без того совершенно ошарашен пребыванием в доме с гойскими занавесками, смущен тем, что желал многих часов удовольствия гоям, — так нет, ведь надо же было усугубить этот экстаз дезориентации! Знаете, как называлась улица, на которой стоял дом Кемпбеллов? Улица, на которой выросла моя подружка? Где она прыгала, скакала, каталась на коньках, играла в «классики» и спускалась с горки на санках, — пока за полторы тысячи миль отсюда, в местечке, которое почему-то считается территорией той же страны, я мечтал о ней. Знаете, как называлась улица? Нет, не Ксанаду — гораздо лучше, гораздо нелепее: улица Вязов! Вязов! Понимаете, меня словно бы унесло радиоволнами в нутро нашего старенького «Зенита», и я очутился среди персонажей радиопьесы «Семья одного человека». Улица Вязов. С деревьями — настоящими вязами, должно быть!

Если честно, то я понятия не имел, какие деревья растут на улице Вязов, когда впервые увидел их в среду из окна автомобиля Кемпбеллов. Мне понадобилось семнадцать лет, чтобы научится распознавать дубы, да и то: если желуди уже осыпались, я вполне могу ошибиться. В окружающем пейзаже меня в первую очередь привлекает не флора, а фауна. Ей-Богу. То, что трахается, и то, что трахают. А всю зелень я оставляю птахам и пчелам. У них свои проблемы, у меня — свои. Кто у нас дома знает название дерева, что растет из тротуара прямо перед входной дверью? Дерево — оно и есть дерево. Какая разница, какой породы древесина — главное, чтобы дерево не упало тебе на голову. Осенью (или весной? Вы случайно не знаете? Во всяком случае, я уверен, что не зимой) с дерева, которое растет перед нашим домом, осыпаются длинные серповидные стручки — внутри этих стручков находятся маленькие крепкие горошины. Отлично. Вот как этот научный факт интерпретируется моей матерью, Софи Линней: