Это и есть, по твоему мнению, любовный роман, спрашивает Мартышка, всхлипывая. Когда обращаешься с женщиной как с прокаженной?

«Значит, это не любовный роман, — хочется сказать мне. — Значит, это ошибка. Значит, нам надо разойтись и не мучиться!» Но я промолчал. Я промолчал, потому что боялся: вдруг она покончит с собой? Разве пятью минутами раньше она не пыталась выпрыгнуть из машины? Допустим, я сказал бы ей:

— Мартышка, так-то и так-то…

Кто бы ее остановил тогда? Она бы утопилась в Ист Ривер! Поверьте мне, доктор, такой исход был действительно возможен — именно поэтому я и не сказал ей ничего. Зато ее словно прорвало. Она повисла у меня на шее и принялась шептать:

— Я люблю тебя, Алекс! Я обожаю тебя! Я тебя боготворю! Пожалуйста, не бросай меня! Потому что я не переживу этого! Ты лучший из всех встреченных мною мужчин, женщин и детей! О, Прорывчик, ты такой умный, и у тебя такой большой член! Я люблю тебя!

А потом она зарылась париком в мои колени и принялась расстегивать мою ширинку. И это в двухстах метрах от дворца Линдси!

— Мартышка, не надо, — умолял я ее, когда она яростно дергала непослушную «молнию» моих черных брюк. — Тут полно переодетых полицейских! Они сейчас поволокут нас в участок за нарушение общественного порядка… Мартышка, полиция!

— Это тебе померещилось, — шепчет Мартышка, одними губами, оторвав на мгновение взгляд от моей расстегнутой ширинки.

А потом зарывается в мои штаны, словно маленький пушистый зверек в поисках своей норки. И отсасывает мой член своим восхитительным ртом.

На званом ужине я подслушал, как она рассказывала мэру о себе. Днем она, оказывается, демонстрирует одежду, а по вечерам берет уроки у Хантера. Ни слова о своей пизде, как я ее и просил. На следующий день она действительно отправляется к Хантеру, и, к моему удивлению, в тот же вечер показывает мне анкету, которую ей выдали в приемной комиссии. Я умолял ее заполнить этот бланк. И она, конечно, не заполнила его, вернее, заполнила одну графу. Возраст — 29.

emp

Вот одна из школьных фантазий Мартышки. Вот о чем она грезила, пока ее одноклассники учились читать и писать:

Вокруг огромного стола сидят, замерев словно по команде «смирно», все мальчики Западной Виргинии, которые хотят учиться в Уэст-Пойнте. Под столом же стоит на четвереньках голышом наша застенчивая неграмотная ученица. По комнате ходит, постукивая тросточкой, полковник из Уэст-Пойнта и внимательно всматривается в мальчишечьи лица. Тем временем наша Мэри-Джейн Рид расстегивает за столом ширинки кандидатов и по очереди дрочит каждого из них. Принятым в военную академию будет считаться тот из кандидатов, который сумеет сохранить выправку и невозмутимость, кончая в рот маленькой Мэри-Джейн.

emp

Десять месяцев. Поразительно. Ибо в течение этих десяти месяцев я каждый день — если не каждый час — спрашивал себя:

— Зачем тебе эта связь? Зачем тебе эта женщина? Эта вульгарная, противная самой себе, сбитая с толку, потерянная, измученная…

И так далее. Список эпитетов был бесконечным. Я постоянно его просматривал и обновлял. Когда я вспоминал о том, с какой легкостью снял ее на улице (величайший сексуальный триумф в моей жизни) — я просто стонал от омерзения. Как я могу сохранять отношения с женщиной, чей образ мыслей, чьи суждения и чье поведение противны мне? С женщиной, которая ежедневно заставляет меня взрываться от возмущения и раздражаться многочасовыми нотациями! И проповедями! Господи, я превращаюсь в школьного учителя. Взять, к примеру, эти итальянские мокасины, которые она подарила мне на день рождения. Какую лекцию я ей тогда прочел!

— Слушай, — говорю я Мартышке, когда мы заходим в магазин за покупками. — Даю тебе один маленький совет: когда ты собираешься провести столь простое действие, как например, оплата покупок, — так вот, когда ты платишь деньги в кассу, то вовсе не обязательно сверкать пиздой на всех подряд. Понятно?

— Чем сверкать? Кто это сверкает? И чем?

— Ты, Мэри-Джейн! Ты сверкаешь своими интимными местами!

— Ничего подобного!

— Ради Бога! Всякий раз, когда ты встаешь или садишься, мне кажется, что ты сейчас уткнешься пиздой прямо в нос продавцу.

— Гос-споди, но мне нужно вставать и садиться, правда?

— Но не так, будто ты садишься на лошадь или слезаешь с нее!

— Слушай, я не понимаю, чего ты нервничаешь — этот продавец все равно педик.

— Я «нервничаю» потому, что твою пизду видело столько людей, сколько не собирается даже на представления Хартли и Бринкли! Не пора ли тебе завязывать со сценой, а? Я ругаюсь, а сам думаю про себя: «Помолчи лучше, парень! Если тебе нужна леди вместо пизды, то найди себе леди. Кто тебя держит?»

В этом городе полно женщин, абсолютно не похожих на мисс Мэри-Джейн Рид. Многообещающих, необъезженных, неиспорченных молодых женщин — пышущих здоровьем. Я это знаю наверняка, потому что именно такими были предшественницы Мартышки. Только меня и они не устраивали. Тоже не то. Поверьте мне, Шпильфогель! Я бывал там, я пытался: ел их запеканки, брился в их ванных комнатах, у меня были вторые ключи от их дверей и собственные полочки в их домашних аптечках. Я даже знался с их котами и кошечками, которых звали Спиноза, Клитемнестра, Кандид и просто Кот. Да-да, это были умные и эрудированные девочки, удачливые в сексуальных похождениях выпускницы престижнейших колледжей — свежие, образованные, гордые, уверенные в себе, хорошо воспитанные молодые женщины — служащие и лаборантки, учительницы и корректоры… Женщины, в присутствии которых мне не приходилось краснеть, которых не надо было чему-то учить, которых не надо было спасать, которым я не должен был заменять отца и мать… И все равно — не то.

emp

Кей Кемпбелл, моя подруга по Антиох-Колледжу — разке можно где-нибудь найти более примерную девушку? Простодушная, доброго нрава, безо всякого намека на какую бы то ни было патологию — достойнейшая девушка и добрейшая душа. Где она теперь — эта находка? Привет, Тыква! Где ты? Небось, осчастливила какого-нибудь шайгета из американской глубинки? А разве может быть иначе? Кей редактировала в колледже литературный журнал, сдавала все экзамены по английской литературе только на «отлично», и вместе со мной и моими преступными друзьями пикетировала парикмахерскую в Иеллоу Спрингс, где отказывались стричь негров, — дебелая, добродушная девушка с большим сердцем, и большим задом, светловолосая с детским личиком и, к большому сожалению, совершенно плоскогрудая (похоже, плоскогрудые женщины — моя судьба. Интересно, почему? Есть ли статьи по этому поводу? Важно ли это? Или нет?). Ах, а эти крестьянские ноги? А блузка, постоянно торчащая сзади поверх юбки? О, как я был тронут ее жизнерадостным характером! И тем, что она совершенно не умела ходить на каблуках — это ей было просто противопоказано, в туфлях на высоком каблуке Кей напоминала кошку, застрявшую на верхушке дерева. Она первой из всех Антиохских нимф начинала по весне ходить босиком. «Тыква» — эту кличку для Кей придумал я, вдохновившись цветом ее кожи и размерами ее задницы. А также ее твердостью: во всем, что касалось моральных принципов, Кей Кемпбелл была тверда как тыква и упряма до такой степени, что я просто умирал от зависти.

Она никогда не повышала голос во время спора. Можете представить, какое впечатление сие обстоятельство оказало на семнадцатилетнего Алекса, только-только вышедшего из рядов «Общества спорщиков Джека и Софи Портных»? Вам когда-нибудь приходилось сталкиваться с подобным подходом к полемике? Она не высмеивала своего оппонента! Она не испытывала ненависти к людям, чьи идеи отличались от ее собственных взглядов! Ага! Так вот в чем разница между отличником-евреем из Нью-Джерси и отличницей-шиксой из Айовы! Да, именно этим достоинством обладают те гои, которые обладают хоть какими-то достоинствами: они умеют быть властными без гнева. Добродетельными без самолюбования. Уверенными в себе без чванства и высокомерия. Давайте будем честными, доктор, и воздадим гоям должное: если уж они производят впечатление, то впечатление это неизгладимое. Они такие правильные! Да, именно это меня и гипнотизировало: сочетание сердечности Кей с ее твердостью. «Тыквенность» этой девушки, короче говоря. Где ты теперь, моя цельная большезадая, босоногая шикса? Где ты, Кей-Кей? Сколько у тебя детей? Сильно ли ты растолстела? Ну и что! Я вполне могу представить, что ты стала величиной с дом — надо же куда-то вместить твой характер! Самая лучшая девушка Среднего Запада! Почему же я упустил ее? Дойдем и до этого, не беспокойтесь, мы ведь уже знаем, что самоистязание — не что иное, как непрерывные воспоминания. Позвольте мне на время забыть о некоторых чертах реальной Кей. О ее масляной коже и неухоженных волосах. Она даже не заплетала их— а ведь дело происходило в пятидесятые годы, когда свободно ниспадающие волосы еще не были в моде. Она была естественна, доктор! Пухлая, необъятная Кей, окрашенная в солнечные цвета! Готов биться об заклад, что за подол твоего платья, обтягивающего необъятную задницу (столь непохожую на крепенькую попку Мартышки, умещающуюся в моей ладони), вцепилось не менее полдюжины детишек. Спорим, что ты сама выпекаешь хлеб? Правда ведь? Как тогда — теплой весенней ночью в Йеллоу Спрингс, помнишь? Ты пришла ко мне домой, ты по уши перепачкалась мукой, ты вся вспотела, несмотря на то, что суетилась у печи в одном исподнем — помнишь? Ты хотела, чтобы я узнал вкус настоящего хлеба! Ты вполне могла бы замесить тогда тесто из моего сердца — так оно размягчилось. Я готов поспорить, что ты живешь там, где воздух по-прежнему кристально чист, и где не принято запирать двери домов. И тебе все так же наплевать на деньги и на собственность. А знаешь, Тыква, я ведь тоже не запятнал себя пристрастием к этим и прочим буржуазным штучкам. О, восхитительно непропорциональная Тыква! Не то что манекенщица с ногами длиной в милю. Ну не было у нее грудей — ну и что? Выше талии она походила на бабочку, а ниже талии — на медведя! Она держалась корней — вот что я хочу сказать! Прочно стояла на американской земле своими по-мужски мощными ногами.