Но Артур ободряюще похлопал меня по плечу и отвернулся, как всегда, в горькие минуты уклоняясь от общения со мной. А я вздохнула и улыбнулась в спину любимому мужу, напомнив себе, что и он меня по-своему любил, но так и не научился это выражать. Ласковые слова так часто оказывались невысказанными, будто он просто не умел их произносить.
– Все это жизнь, – заметил он. – Дай только время, мы познакомимся с новыми людьми – молодыми, такими же, как прежние.
Но Артур был прав лишь частично. У него был природный талант общения с молодежью, и юноши гуртом добивались его признания, а король признавал всех, кроме собственного сына. Мне же новички казались непростыми, и я с трудом их понимала. Они собирались собственными компаниями, смеялись своим шуткам и не выражали сильного желания общаться со своей королевой. В конце концов я их всех стала называть «эти молодые люди». Я противилась юным воинам так же, как Артур новым идеям Мордреда.
Но был один, кто привлек мое внимание, – Мелиас, оруженосец Багдемагуса. Он сам добился себе места среди рыцарей, и его радость от того, что его включили в члены Круглого Стола, была необычайно заразительной. Он обожал Ланселота, но, поскольку бретонца больше не было с нами, прибился к Гарету, увидев в нем достойную замену своему кумиру. Гарет не только взял юношу себе в оруженосцы, но остался ему другом, когда тот получил звание рыцаря. Глядя, как они возвращаются с тренировочного двора, я вспоминала Артура и Ланса в их молодые годы в Камелоте.
Оттепель наступила рано, и священник, подъехавший к нашим воротам в середине апреля, рассказал, что на дороге его открыто преследовали волки и свернули на обочину только тогда, когда он осенил их крестным знамением. Без сомнения, изголодавшиеся животные недурно бы пообедали низеньким упитанным святошей – он был из тех церковников, кто отличался любовью к еде и вину так же, как к религиозным догмам. Я заметила, какой сердитый взгляд он бросил на отца Болдуина, когда тот попросил Катбада первым благословить трапезу.
– Много всякого произошло на западе, – объявил священник, поедая глазами наполненные до краев мясом горшки, которыми обносили столы. А я гадала, что в нем возьмет верх: страсть к еде или желание показаться знатоком новостей из отдаленных земель.
Он выбрал золотую середину – руки сгребали и складывали на тарелку всякую снедь, а язык отдал должное новостям. Важнейшей была смерть Иллтуда, основателя монастыря в Ллантвите, того самого, кто помогал воспитывать и объезжать наших лошадей.
– Он был славный человек – набожный и благочестивый, – объявил священник, набирая с подноса, который проносил слуга, полную пригоршню сушеных груш. – Всем нам в церкви будет его недоставать. Конечно, говорят, он был слишком мягок с язычниками, даже имел дела с потомком волшебного короля Гвином Нитским.
При этих словах я поперхнулась. Ведь я сама интересовалась родословной нашего коневода, пока не умер его брат Идер. Шутка показалась мне отменной, ее оценили бы и Иллтуд и Гвин. Но тут как раз Артур послал мне один из своих взглядов, означавших «только не вздумай», я подавила смех и обычным тоном спросила, не сможет ли Гвин взять на себя заботу о наших лошадях в монастырских конюшнях, раз умер Иллтуд.
– Вряд ли, миледи, – ответил священник. – Церковь не станет поощрять связи с язычниками. Дошло до того, – его голос задрожал от возмущения, – что некоторые из них утверждают: в Карбонике хранится чаша, которая некогда содержала кровь Спасителя. Когда папа услышал об этом, он был просто возмущен… сказал, что наши верования вовсе прогнили… – Теперь священник и ел, и говорил одновременно, высасывая костный мозг и запихивая в рот новый кусок хлеба между фразами. – Раз церковь ее не признает, их «священная реликвия» – сплошное надувательство.
Многие из наших христиан при этом заявлении сразу ощетинились, а отец Болдуин чуть не назвал говорившего лжецом. Но все придержали языки, проявляя по отношению к гостю кельтское гостеприимство, хотя и очень обрадовались, когда он уехал на следующий день.
– Вот вам и священный сосуд, – фыркнул вечером Агравейн. – Вы что, не поняли, что отпрыск этого ханжи, Ланселота, решил заработать на подделке.
Я была в кладовой зала и пополняла запасы свечей, но оркнеец говорил совершенно свободно, явно не зная, что я так близко. Из всех сыновей Моргаузы он казался самым трудным человеком, жестоким и хитрым одновременно, и я никогда не могла с ним ладить.
– Я больше склонен верить Борсу, чем этому святоше, – заметил Гавейн. – Борс кристально честен и не привык врать.
– Не знаю. – Агравейн поигрывал кинжалом: то легко выдергивал его из-за пояса, то крутил пальцами, то засовывал обратно. Как большинство рыцарей, он редко сидел спокойно, всегда оттачивая свое военное мастерство. – Он ведь сам племянник Ланселота. И наговорит что угодно, чтобы ради отца этот пустой и надутый парень выглядел поприличнее. Знаете, – он понизил голос, – я не верю этому бретонцу. Вы никогда не думали, что, если бы не защитник королевы, мы были бы намного ближе к Артуру?
– Глупости, – объявил Гарет, поднимаясь, как сторожевая собака, на защиту хозяина.
– Кроме того, – добавил Гавейн, – Ланс переехал жить в Нортумбрию. Обвинять человека, которого здесь нет – не делает тебе чести. На твоем месте я бы думал, как лучше служить королю, а не марать репутацию соратника.
Милый Гавейн. Я вернулась к работе, радуясь тому, что он своей крепкой рукой успокоил ненадежного брата.
На следующей неделе дороги открылись полностью, и королевские гонцы со всех сторон ринулись к нам с новостями. Народ не бунтовал, кое-где жаловались, а кое-где появились проблески надежды. Увейн очистил северные подступы к Нортумбрии от саксов и сообщал, что построил, новые здания в Тирлингсе и Яверинге. Он приглашал, если сможем, посетить его летом. Артур прочитал послание вслух, и его бровь поднялась.
– Наверное, стоит воспользоваться случаем и укрепить наши связи, – предположила я, и Артур кивнул.
– Поедем летом его проведать после того, как переведем двор в Карлайл. – Мое сердце забилось: я давно уже не была дома, а год, когда мы ездили в Регед, всегда выдавался хорошим. Кроме того, оттуда было гораздо ближе до Джойс Гарда.
Внезапно на третьей неделе мая из Карбоника приехал Персиваль. Как обычно, он появился, когда мы обедали, и Лукан воспользовался случаем, чтобы торжественно объявить о его прибытии.
Младший сын Пеллинора спокойно пересек круг и преклонил колено перед Артуром. На голове его по-прежнему буйно вились кудри, а глаза лихорадочно блестели, как перед началом испытания. Но в остальном ему, кажется, удалось справиться со своей неуемной энергией. Я размышляла: успокоило ли его время, или новая манера стала следствием какого-нибудь мучительного опыта.
– Встань с колен, – приветливо произнес Артур, – и расскажи нам, как идут дела в Карбонике. Мы жаждем услышать новости.
Зал притих. Все глаза и уши обратились к Персивалю. Мне показалось, что даже лица, вырезанные на деревянных опорах, застыли, подражая людям. Я представила, как Красный Дракон, затаив огненное дыхание, ждет, что скажет юродивый.
– Печаль и чудо вместе, – загадочно начал он. – Они вместе приходят, вместе уходят и вызывают благоговейный трепет.
Недовольный ропот пронесся по залу. Одно дело слушать ради удовольствия, как Персиваль вьет нить волшебной сказки, совсем другое – получить такой странный ответ, когда ждешь новостей.
– Ты привез с собой Грааль? – выкрикнул кто-то, но Персиваль только покачал головой.
– Где же он тогда? – спросил Грифлет.
– Исчез. Исчез на небесах. – Тень пробежала по лицу Персиваля, но он заулыбался снова, когда начал говорить о Галахаде. – Когда он стал королем Карбоника, Мертвая земля принялась возрождаться – воды вернулись в русла рек, на лугах зацвели цветы. Прилетели птицы, лошади принесли жеребят, урожай вызрел богатым, и целый год страна благоденствовала. Так и предсказывал Галахад, когда возвращался к старым традициям, потому что видел в граале связующую нить между христианством и язычеством. Поэтому вокруг слышались хвалы и Христу и Богине. Я никогда не видел Галахада более счастливым. Он садился на обрыве или забирался на самую высокую точку крепостной стены и смотрел вокруг, наслаждаясь возрождением земли.