Позвав слугу, он распорядился: как только придет дама, которая не раз спрашивала его в последние дни, пусть ее тут же проведут к нему.

Но Енё ждал напрасно. Мать так и не пришла.

Он бодрствовал до поздней ночи. Несколько раз посылал слугу узнать у дворника, не спрашивал ли его кто-нибудь. Она не приходила.

Наконец он решился лечь. Спал он плохо: его тревожили дурные сны.

Енё едва дождался рассвета. Поздней осенью утро любит заставлять себя ждать. К тому же наступила пора туманов.

Мать так и не пришла. Либо ее арестовали, либо ей удалось бежать из города.

Он беспокоился о ее судьбе.

Наступило утро, утро в понимании горожан. Был тот час, когда чиновник уже не докучает своему патрону во время утреннего кофе. Енё взял извозчика (это уже было нетрудно сделать, хотя еще накануне извозчики перевозили на своих лошадях орудия) и поспешил к Ридегвари.

Прежде всего Енё спросил:

– Известно ли вам что-нибудь о моей матери? Она ко мне так и не приходила.

– Да, известно. Ей удалось бежать из города. Ночью схватили торговку овощами, у которой она скрывалась. Та показала, что ваша мать, переодевшись в чужое платье, ушла ночью через пригородные сады. Там ее ждала повозка, и теперь она уже в Пожоне.

Словно тяжелый камень свалился с груди Енё при этом известии: значит, мать спасена! Значит, он свободен!

Теперь он мог решиться.

– Подумал ли ты о моем вчерашнем предложении? – спросил Ридегвари.

– Да. Я решился. Я принимаю должность секретаря посольства.

Ридегвари пожал ему руку.

– Я не сомневался в этом. Видишь, я настолько уверен в тебе, настолько доверяю твоему здравому смыслу, что у меня уже готов документ о твоем назначении.

С этими словами человек с квадратным лицом открыл сейф и вручил Енё бумагу. Юноша был покорен этой заботливостью Ридегвари.

Ведь только добрые феи способны на такое внимание к своим избранникам!

– Завтра ты примешь присягу, а затем не спеша сможешь уладить свои дела в Вене: ведь ты отправляешься в далекое и продолжительное путешествие. Порви те отношения, которые тебе нужно порвать, и окончательно закрепи те, которые хочешь сохранить.

Енё понял намек.

– Я ничего не буду предпринимать без вашего ведома.

– Понимаю. Поспеши же туда, куда тебя прежде всего зовет твое сердце.

Дамы Планкенхорст в этот день рано покончили со своим туалетом; вот почему Енё не понадобилось врываться в будуар баронессы, хотя он находился в таком состоянии, что способен был и на такой поступок.

Кто решился бы упрекнуть человека, который из вчерашнего скромного чиновника уже не существующей ныне канцелярии, где он занимал место с окладом в тысячу двести форинтов, вдруг, за одни сутки, поднялся до поста с годовым окладом в двенадцать тысяч форинтов, упрекнуть его в том, что он пытается сегодня широко распахнуть ту дверь, которую мать его возлюбленной только вчера захлопнула перед ним, как перед недостойным внимания женихом.

Баронесса сделала вид, будто очень удивлена его приходом.

Но Енё на это и рассчитывал! Он с достоинством приблизился к сиятельной даме и начал хорошо продуманную речь:

– Милостивая государыня, вы сказали мне: «Если это случится завтра, тем лучше». Это «завтра» наступило, я теперь уже не «никто». – С этими словами он протянул баронессе документ о своем новом назначении.

Антуанетта Планкенхорст с улыбкой приятного удивления прочитала бумагу и весьма любезно протянула руку Енё.

– Очень рада за вас.

Енё почувствовал, что теперь он может гордо держать голову: он уже человек на виду, он уже что-то значит в этом мире.

– Разрешите, баронесса, снова задать вам вчерашний вопрос?

– Я уже ответила на него, – благосклонно произнесла она. – Желаете ли вы, чтобы я поставила обо всем в известность Альфонсину?

– Умоляю вас об этом.

Баронессе достаточно было лишь переступить порог соседней комнаты, чтобы привести оттуда за руку дочь. Альфонсина изобразила крайнее смущение и сделала вид, будто не понимает, чего от нее хотят. Мать подвела ее к Енё и представила молодого человека:

– Его превосходительство секретарь посольства в Санкт-Петербурге.

– Ах! – воскликнула Альфонсина, приветливо улыбаясь, и протянула руку Енё, который с трепетом принял ее.

– Смотрите же, удержите эту руку! – с милостивой улыбкой проговорила баронесса.

В ответ на эту добродушную шутку Альфонсина прильнула к груди матери, и лицо ее, как полагается, покрылось стыдливым румянцем. Енё поспешил поцеловать руку своей будущей тещи, а та поцеловала его в лоб – холодным как лед поцелуем.

Альфонсина, казалось, не смела поднять опущенных ресниц; ведь она стояла перед своим женихом.

– Когда вы желаете сделать официальное предложение? – церемонно осведомилась баронесса. – Хотите, завтра? В полдень? Устраивает это вас?

Енё не находил слов для выражения своей признательности.

– Итак, завтра в двенадцать часов. Вы можете прийти и пораньше. Не так ли, Альфонсина?

Альфонсина снова уткнулась лицом в кружева материнского платья.

– Ну же, отвечай! В конце концов ведь речь идет о тебе.

Едва слышно Альфонсина пролепетала «да». Ведь ее, невинную и скромную девушку, смущала даже сама мысль о том, что просят ее руки! Ах, как ей было страшно!

Слушая робкий шепот любимой, Енё был вне себя от счастья. Уходя, он даже забыл на столе у баронессы бумагу о своем назначении на новую должность, и хозяйка дома сама вынесла ее вслед за ним.

Он получил возможность еще раз поцеловать руку своей будущей теще, и баронесса черезвычайно любезно сказала ему, глядя в глаза:

– Я горжусь вами.

Енё со всех ног бросился домой.

У него было такое ощущение, словно он вторично родился на свет.

Вся его прежняя жизнь была лишь прозябанием. Настоящая жизнь начиналась только сейчас; он стал наконец человеком!

То, о чем он даже не смел мечтать, совершилось, как в сказке, в один день. Он стал «его превосходительством и женихом. Его личным и служебным успехам мог теперь позавидовать каждый.

Весь мир вдруг приобрел в его глазах яркие краски, новые очертания.

И все же что-то омрачало его радость.

Эта радость напоминала осенний день. Сияет солнце, но какая-то дымка стелется в вышине, мешая светилу гореть ярко и греть горячо.

Эта тонкая дымка, омрачавшая сияние достигнутого Енё счастья, была не что иное, как угнетавшая его мысль о том, что мать ничего не знает о случившемся, что она не хотела этого и не будет этому рада.

Да, к нему пришло счастье, но ведь он даже не попытался переубедить мать, разбить ее доводы, он даже не попробовал поколебать сердце матеря своей любовью. Нет, он скрывался от матери, бежал ее. Он трусливо радовался тому, что не встретился с ней. Он втайне ликовал, что ему не пришлось вступать с нею в борьбу.

Какой-то дух беспокойства преследовал его, и сквозь сладостное опьянение гордостью и счастьем какой-то внутренний голос неотступно шептал ему одни и те же обидные слова: «Ты трус!»

Тщетно пытался он избавиться от этого докучного собеседника, говоря себе: «Я рад, что мама избежала смертельной опасности». – «Лжешь! – шептал ему внутренний голос, – ведь ты радуешься тому, что избежал неприятного разговора с матерью!»

С наступлением вечера это тягостное, гнетущее состояние усилилось. Енё не мог оставаться в комнате. Он решил куда-нибудь пойти, хотя в тот день на улицах Bены трудно было рассеяться, да и увеселительные заведения были почти все закрыты.

Енё подошел к зеркалу, чтобы поправить галстук и… остолбенел.

Призрак, который внушал ему ужас и шептал слова: «Ты трус!» – сейчас вдруг облекся в плоть и кровь. Он увидел в зеркале отражение входящей в комнату матери.

– Мама! – вскричал он сдавленным от ужаса голосом.

О, перед ним стояла совсем не прежняя госпожа Барадлаи с гордым, повелевающим взглядом, перед которым он так трепетал. То была сама голгофа, придавленная тяжестью креста, то была женщина с бледным, мученическим лицом, которая уже выплакала все слезы – живое воплощение страданий и боли. Такой предстала Енё его мать.