— Ну, ты гляди за ними в оба и докладывай мне все, что увидишь и услышишь. Этим ты поможешь всем бедным, которых мучат эти проклятые унитарии. Их надо ловить и уничтожать, чтобы они не могли делать зла бедным людям, белым или черным — все равно, потому что в федерации все одинаковы. Понимаешь?

— Понимаю, сеньора. В федерации не полагается какой-нибудь белой и богатой донне задирать нос перед черной и бедной сеньорой, в роде хотя бы меня. Я потому и служу федерации, что она всех равняет. Унитариев я ненавижу и всех бы их готова задушить собственными руками.

— Этого пока не надо. Ты только следи за ними да и пересказывай мне все, что они делают. Ну, ступай пока.

Негритянка ушла, довольная, что оказала услугу святому делу федерации и беседовала так долго со свояченицей его превосходительства...

Европейские сторонники диктатора говорили, что если бы Розас был тираном, если бы его правительство действительно было таково, каким выставляли его враги, то народ так долго не поддерживал бы его, и он на первых жe порах был бы убит или свергнут. Но эти сторонники не знали, что Розас держался единственно благодаря организованной им с помощью его жены и родственниц доносов, благодаря ослаблению всех общественных связей, деморализации масс, уничтожению сословных привилегий и разъединения граждан.

Наконец, все шпионы удалились, сделав свое дело, и донна Мария Жозефа хотела было отправиться с докладом к своему зятю, когда мулатка объявила ей, что приехал сеньор Маринио.

Старуха сама вышла к нему навстречу.

— Для вас отложу свой визит к Хуану Мануэлю, — сказала она, вводя его в свой кабинет, рядом со спальней, но с отдельным входом. — Я сегодня просто взбешена!

— И я тоже взбешен, — отозвался Маринио, опускаясь возле нее на диван.

— Но, вероятно, по другим причинам, нежели я?

— Думаю, что так. Скажите мне сначала, что бесит вас, а потом и я открою вам свою досаду.

— Вы, сеньор, злите меня.

— Я?!

— Да, вы.

— Чем же это, сеньора?

— Тем, что плохо служите нам.

— Кому это «вам», сеньора?

— Странный вопрос! Хуану Мануэлю, мне, делу, — словом, всем!

— Вот как!

— Да, и этим вы можете вызвать недовольство Хуана Мануэля.

— Едва ли. Мы с его превосходительством действуем заодно.

— Вы видите его каждую ночь и...

— А вы, сеньора, видите его три или четыре раза в день.

— Только три раза.

— И то большое счастье... Но почему вы находите, что я плохо служу вам?

— Потому что вы в своей «Газете» проповедуете поход только против унитариев, совершенно оставляя в стороне унитариек, а они между тем гораздо опаснее.

— Надо начинать с мужчин, сеньора, а уже потом...

— Надо было начать и кончить всеми одновременно — и мужчинами и женщинами... Даже лучше бы было начать прямо с женщин, потому что в них-то именно и сидит корень зла. Я бы даже охотно перебила всех их гнусных детей, как предлагал недавно образцовый федерал, мировой судья в Монсеррат, дон Мануэль Казаль Гаэте.

— Доберемся и до них, сеньора, всему свое время, ни унитарийки, ни их отпрыски не уйдут от нас. Но вот, что я вам хотел сказать, сеньора: я заметил, что некоторые федералки могли бы поусерднее относиться к своему делу.

— Что касается меня, то я, кажется...

— Я именно на вас и намекаю, сеньора.

— На меня! Вы шутите?

— Нисколько! Я говорю совершенно серьезно. Две недели тому назад я вам вверил одну тайну. Помните?

— Насчет Барракаса?

— Да, именно насчет приключения в той местности, а вы взяли да все и пересказали моей жене.

— Это я только в виде шутки. Я хотела...

— Из-за вашей шутки жена угрожает выцарапать мне глаза, сеньора!

— Ха-ха-ха... Вздор!

— Нет, не вздор, а дело это очень серьезное.

— Глупости!

— Повторяю, что это дело очень серьезное для меня.

— Оставьте, пожалуйста.

— Я не могу оставить то, что так сильно задевает меня. Вам не было никакой надобности науськивать на меня мою жену и делать мне неприятности.

— Науськивать! Что за выражение! Я только намекнула вашей жене, что барракасская вдовушка-затворница обратила на себя ваше внимание — вот и все. Это она могла услыхать и от других, потому что весь город говорит о том, что вы на балу не спускали с нее глаз, а потом полетели догонять ее верхом, когда она уехала. Ссорить вас с женой я вовсе не думала.

— Однако вы это сделали...

— Но я сделала и кое-что хорошее для вас.

— Именно?

— Узнала то, что вы так желали знать.

— А! Это интересно...

— Очень даже, не только для вас, но и для меня. Вы хотели знать, какую жизнь ведет одна вдовушка, кто у нее бывает и что означает ее удивительное затворничество?

— Да, я интересуюсь всем этим с политической точки зрения, ради нашего общего дела.

— Будто бы?

— Разумеется, так. А то с какой же еще целью?

— Ха-ха-ха! Ох, Господи!

— Чему вы смеетесь, сеньора?

— Очень уж смешно, вот и смеюсь.

— Ну, я понимаю, в чем дело, сеньора.

— И я тоже, сеньор.

— Вот какие мы с вами проницательные, никак не можем обмануть друг друга!

— Ха-ха-ха... да. Ну, а дальше что скажете, сеньор Маринио?

— Дальше? Дальше я хотел бы знать, что именно вы узнали.

— Между прочим, я узнала, что мое подозрение о том, что эта затворница — унитарийка, вполне подтвердилось.

— Ну, это едва ли!

— Уверяю вас, что она самая закоренелая унитарийка.

— Ну, пусть так. А дальше что вы узнали?

— Вы намекнули мне, что у нее в доме кто-то скрывается.

— Да, в виде предположения.

— Нет, вы не предполагали, а знали.

— Допустим и это. Дальше что, сеньора?

— Против ее дома есть лавка, в которой служит одна негритянка. К этой негритянке я послала сказать, чтобы она постаралась разведать, что делается у донны Гермозы, и сообщить мне. Негритянка приходила ко мне вчера и сегодня.

— Ну, и что же?

— Какой вы нетерпеливый, дон Маринио!

— Не более вас, сеньора, когда дело касается политических интересов.

— На этот раз ваши «политические интересы» очень сомнительного свойства, дон Маринио.

— Продолжайте, ради Бога, сеньора! Что же сообщила вам негритянка?

— Сочувствую вашему «политическому» нетерпению, — улыбнулась сеньора Эскурра и продолжила:

— Между прочим, негритянка сообщила мне, что у донны Гермозы, действительно, укрывается один прекрасный молодой человек.

— Да?

— Да. Днем они гуляют под руку по саду, по вечерам пьют там же кофе, а ночь проводит он у нее в…

— Что такое?! Где он проводит ночь? — вскричал Маринио, весь красный и с горящими глазами.

— У нее в доме.

— Ну, да, раз он живет там...

— Он живет во флигеле, но как только наступает ночь...

— И тогда?

— Тогда ничего более не видно, — спокойно заключила донна Мария Жозефа, насмешливо взглянув на своего собеседника.

— А! Ну, что у нее живет мужчина, я это давно уже знал. Откровенно сознаюсь теперь в этом.

— А кто этот мужчина?

— Пока еще не знаю.

— Ну, и я тоже. Я только подозреваю, кто это, — с таинственным видом сказала старуха.

— Кто же именно? — поспешно спросил Маринио.

— Не скажу, пока не узнаю точно.

— Положим, мне гораздо интереснее узнать, в каких отношениях находится этот молодой человек с донной Гермозой, нежели знать кто он. Надеюсь, что вы по дружбе ко мне постараетесь узнать именно об этом. Сделать это мне самому довольно трудно. Я уже пытался, но ровно ничего не добился. Дом этой вдовушки похож на монастырь; снаружи в нем не заметно ни малейшего движения: двери всегда заперты, окна занавешены, слуги кажутся немыми, посетителей почти не бывает. В последние три недели раза три приезжала Аврора Барро; только Мигель дель Кампо, двоюродный брат вдовушки, бывает почти каждый день, да донна Августина была раза четыре и...

— И по ночам вокруг дома стоят часовые сеньора Маринио, — добавила Мария Жозефа.