— Ты ведь не знаешь, по-видимому, — продолжал я, — в чем, собственно, состоит мое затруднение, и потому, как врач, не понимающий недуга больного, пытаешься лечить от другого.

— Так в чем же дело? — спросил он.

— Ты принялся врачевать меня от того, что может привести в замешательство разве человека, впервые приступающего к ораторской деятельности. Но от этих трудностей в смене годов уже ничего не осталось, так что лекарство твое устарело.

— Так вот тебе и лекарство! — воскликнул Ферсагор. — Как в пути, самая привычная дорога — самая безопасная.

23. — Все дело в том, — ответил я, — что мое честолюбие направлено как раз в противоположную сторону, чем у Анникерида Киренского: он, желая показать Платону и его друзьям свое искусство возничего, несколько раз объехал вокруг Академии все по одной и той же колее, ни разу из нее не выйдя, так что на земле остался след как будто от всего лишь одного круга. Но я стремлюсь как раз к обратному: избегать проложенной колеи. И очень нелегкое дело, думается мне, создавать новые пути, избегая проложенных.

— Тогда советую тебе прибегнуть к хитрости Павзона, — сказал Ферсагор.

— Какого Павзона? — спросил я, не слыхав про него.

24. — Художник Павзон, рассказывают, получил заказ: написать лошадь, валяющуюся на земле. Он вместо того изобразил бегущую лошадь с густым облаком пыли вокруг нее. Еще он не кончил картины, как явился заказчик и стал выражать неудовольствие, ибо совсем не то ему требовалось. Тогда Павзон велел ученику, перевернув картину верхом книзу, показать ее заказчику, и глазам последнего предстала лошадь, лежащая на спине и валяющаяся по земле.

— Ты очень любезен, Ферсагор, — заметил я, — если думаешь, что за столько лет я изобрел всего лишь один такой поворот, а не применил и не испробовал все повороты и превращения, так что боюсь, как бы в конце концов не пришлось испытать мне участи Протея.

— Что же это за участь?

— Подобно ему сделаться снова тем, чем уже был когда-то. Протей, говорят, стараясь скрыть свой человеческий вид, израсходовал все образы животных, растений, стихий и, оскудев чужими обликами, снова должен был стать Протеем.25. — Ну, ты лучше всякого Протея, — засмеялся Ферсагор, — ухищряешься удрать от слушанья моих стихов.

— Отнюдь нет, дорогой мой, — ответил я, — я готов предоставить себя в твое распоряжение в качестве слушателя, оставив нависшие надо мной сомнения. Авось, если я оставлю заботы ввиду твоей беременности, и ты, со своей стороны, позаботишься о благополучном моем разрешении!

Ферсагор согласился со мной, и мы уселись у ближайшей колонны. Я обратился в слушателя, а он стал читать мне действительно великолепное произведение. Но среди чтения он вдруг вскочил, будто охваченный порывом вдохновения, свернул свою рукопись и воскликнул:

— Получай плату за слушанье, как установлено в Афинах для посетителей народных собраний и судов. Ты поблагодаришь меня за нее!

— Я готов поблагодарить тебя не медля, еще не зная, о чем ты говоришь, — ответил я. — Но в чем же дело?

26. — Мне случайно попались, — сказал Ферсагор, — записки о македонском царствующем доме. Я обрадовался чрезвычайно и, приложив все усилия, приобрел эту книгу. Сейчас я вспомнил, что она лежит у меня дома. В ней описывается немало происшествий при дворе Антипатра, и среди прочего есть повествование о Демосфене, которое, по-моему, тебе было бы весьма важно услышать.

— Уже за это одно доброе известие я благодарен тебе, — ответил я, но все же за тобой конец твоего стихотворения. А я, конечно, не отстану от тебя, пока твое обещание не осуществится на деле. Ты великолепно угостил меня по случаю дня рождения Гомера и, как кажется, намерен угостить еще и в честь Демосфена.

27. Итак, Ферсагор прочел мне остальную часть рукописи. Затем мы провели в беседе еще некоторое время, сколько нужно было, чтобы воздать заслуженную похвалу его произведению, и направились в дом Ферсагора. Хотя и с трудом, он все же нашел книгу. Я взял ее и тотчас с ней удалился. Ознакомившись с содержанием и поразмыслив, я решил, ничего не изменяя, слово в слово прочесть ее вам. Ведь Асклепий получает не меньший почет, когда в честь его распеваются гимны, сочиненные не самими паломниками, а трезенцем Исодемом или Софоклом. Равным образом уже оставлен обычай чтить Диониса всякий раз новыми представлениями, и те, кто сейчас ставят сочиненные раньше, но подходящие к случаю драмы, удостоиваются не меньших милостей за решение почтить бога таким способом.

28. Итак, эта книга, — я имею в виду приводимый далее разговор, часть воспоминаний, имеющую отношение к ним, — эта книга, говорю я, содержит доклад, сделанный Антипатру прибывшим Архием. Архий же, — может быть, кое-кому из людей молодых он неизвестен, — получил от Антипатра повеление собрать при дворе афинских изгнанников. Ему же было поручено не столько силой, сколько убеждением побудить Демосфена к тому, чтобы он оставил Калаврию и явился к Антипатру. Антипатр был окрылен этой надеждой, все время ожидая Демосфена. Поэтому, услышав о прибытии Архия из Калаврии, он тотчас велел, нимало не медля, позвать его во дворец.

29. Когда тот явился… Но, впрочем, пусть говорит дальше сама книжка.

Архий. Привет и пожелание радости тебе, Антипатр!

Антипатр. Отчего бы и не так, если ты привез к нам Демосфена?

Архий. Привез, насколько было в моих силах. Со мной — урна, а в ней — останки Демосфена.

Антипатр. Архий! Ты рушишь все мои надежды! Что мне в этом прахе, в этой урне, если нет Демосфена?

Архий. Его дух, царь, мы не могли удержать силой.

Антипатр. Так вы не застали его в живых?

Архий. Застали.

Антипатр. Значит, скончался во время пути?

Архий. Нет, там же, на месте, в Калаврии.

Антипатр. Наверно, причина — ваша небрежность. Вы не оказали мужу должной заботливости!

Архий. Не в нашей было это власти.

Антипатр. Что говоришь ты? Загадочны твои речи, Архий: взяли живым и не имели власти?

30. Архий. Но разве ты не велел прежде всего избегать насилия? Впрочем, насилие не принесло бы никакой пользы. Однако мы собирались применить насилие.

Антипатр. Плохо даже, что собирались. Конечно, от вашего насилия Демосфен и умер!

Архий. Мы не причинили ему смерти, а принужденья избежать нельзя было, раз уговоры не помогали. А впрочем, царь, что пользы было бы тебе, когда бы даже он прибыл живым? Ты только убил бы его, не больше.

31. Антипатр. Молчи, Архий, и не кощунствуй. Мне кажется, ты не понял, кто такой Демосфен и каких я держусь о нем мыслей. Ты считаешь, что одно и то же — обрести Демосфена или сыскать этих погибших позорной смертью людей — Гимерея фалерского, Аристоника марафонского и пирейца Евкрата, людей ничтожных, совершенно схожих со вздувающимися дождевыми потоками: при всяком удобном случае, во всякой суматохе они всплывают на поверхность и при малейшей надежде на беспорядок дерзко поднимают головы, а немного погодя прячутся и пропадают, будто вечерний ветерок. Или взять хотя бы вероломного Гиперида, народного льстеца, человека, который нимало не постыдился, льстя толпе, оклеветать Демосфена и предложить свои услуги в этом поступке, хотя и сами те, к кому он подслуживался, раскаялись в содеянном: ибо прошло после клеветы немного времени, и мы услыхали о совершившемся возвращении Демосфена, еще более блестящем, чем возвращение Алкивиада. Но Гипериду до этого не было дела, и он без стеснений пускал в ход против самых близких когда-то ему людей свой язык, который, конечно, давно следовало бы ему отрезать за всю высказанную им ложь.

32. Архий. Не понимаю! Разве из всех наших врагов Демосфен не был нам наиболее враждебен?

Антипатр. Не был. По крайней мере в глазах того, кто ценит в человеке верность самому себе, кто считает себя другом всякого честного и стойкого нравом человека. Ведь прекрасные качества и в недругах прекрасны, и доблесть всегда и везде достойна уважения. Не считай меня хуже Ксеркса, который был так восхищен лакедемонянами Булием и Сперхидом, что, имея возможность убить их, отпустил на свободу. А я если и восхищался кем-нибудь, то, конечно, прежде всего Демосфеном, с которым дважды лично встречался в Афинах, хотя оба раза почти не имел свободного времени. Я много слышал о нем от других и сам был свидетелем его гражданских выступлений. Но пусть никто не думает, что я дивился искусству его речей, хотя Пифон против него — совершенное ничтожество, а другие ораторы аттические — дети малые по сравнению с Демосфеном: столько грома и напряжения и размеренности в его словах, так четко очерчены мысли, так несокрушима цепь его доказательств, загоняющих противника в тупик и наносящих ему удар за ударом. Да, пришлось-таки нам раскаиваться, когда мы созвали эллинов в Афины с целью изобличить афинян, положившись на Пифона и на Пифоновы заверения, а вместо того натолкнувшись на Демосфена и Демосфеновы доводы. Неодолимой оказалась для нас сила его слова.