Когда я проснулась после той сумасшедшей ночи, его уже не было, хотя я точно помнила, что мы уснули вместе. Измученная, вся в синяках, в воскресенье я почти не вставала с постели. И боялась, что никогда больше его не увижу. Разве люди возвращаются к тем, кого они так ненавидят?
Для меня физическая близость с Дэвидом была лишь частью моей любви к нему. Но я ошибалась, полагая, что и он тоже не смог бы любить мое тело, если бы изменил отношение ко мне самой. Если бы перестал считать меня особенной, видеть во мне личность. Достаточно интересную, чтобы победы в спорах со мной льстили бы его самолюбию; достаточно тонкую, чтобы закрывать глаза на его недостатки. Голый секс, без внутреннего, духовного единения, – забава для глупцов. Или для умных мужчин и недогадливых женщин.
Я дорого заплатила за свою наивность. После той ночи он приходил ко мне так же часто, как прежде, но мы почти не разговаривали. Занимались любовью или шли в кино, или наоборот. Поздоровавшись, он спрашивал, какие у меня планы, чего бы мне хотелось; иногда выполнял мои желания, иногда нет – в зависимости от настроения. Реже дразнил меня и стал более вежливым и предупредительным. Но вместо того, чтобы радоваться этой перемене, я чувствовала себя уязвленной. Каждый раз, когда он подавал мне пальто, брал у меня сумку, прикрывал окно и потеплее укутывал меня одеялом, мне казалось, что, наверное, он проявляет такую исключительную заботу о моем теле лишь потому, что моя душа совершенно перестала его интересовать.
Однажды вечером он пришел, когда я читала Ницше для экзамена по немецкой литературе. Была середина недели, я его не ждала и очень обрадовалась. Я сидела на кровати полураздетая, откинувшись на подушки, читала и делала выписки.
– Привет, – сказал он, положив свои книги на тумбочку.
– Привет.
Он снял пиджак, подошел к кровати. Усталый, хотя Пасхальные каникулы только что закончились. Я смотрела на его лицо и думала, что ничего теперь не знаю о его жизни. Не знаю, чем он занят. Почему так устает. Он тоже смотрел на меня, потом перевел взгляд на книгу у меня на коленях.
– Готовлюсь к экзамену, – объяснила я.
– Да? – спросил он, и я поняла, что он смотрит не на книгу, а на мои голые ноги.
– У тебя усталый вид. Хочешь кофе?
– Только что пил, спасибо.
Он считал естественным по дороге ко мне перехватить чашечку кофе. Может, это и правильно.
– У тебя трудная неделя? – спросила я.
– Нормальная, – ответил он. Положил руку мне на бедро и принялся легонько поглаживать его через тонкую ткань сорочки.
– Ладно, не хочешь говорить, не надо, – сказала я. – Ты пришел очень кстати. Расскажешь мне о Ницше.
– Ну да, за этим и шел. – Будто мне на самом деле прекрасно известно, зачем он здесь. Но, увы, до этой минуты я действительно не знала – или не решалась признаться в этом себе самой.
Ему же нужно от меня только одно.
Я чувствовала на своем бедре его сильную нетерпеливую руку и по сардоническому выражению лица видела, что он читает мои мысли.
Ему плевать, если мы вообще больше не будем разговаривать. Ему нужно только одно.
– Удобная квартира, – заметила я. – Всегда можно заскочить после занятий и быстренько поиметь удовольствие.
– А ты разве не для этого ее сняла?
Его рука по-хозяйски поползла вверх. Будто слова были сами по себе, а все остальное само по себе. И вдруг я с досадой почувствовала, что мое тело отвечает на его ласку.
– Отчасти, – покраснев, ответила я. – Но ты как-то нехорошо это сказал.
– Все, умолкаю. – Он наклонился и стал целовать меня в шею, в ухо.
– Ты, по-моему, и не собирался со мной разговаривать. – Я с удивлением заметила, что мой голос прерывается, а руки обнимают его и притягивают поближе.
Он ушел, а я еще долго лежала и думала, чем же это все кончится. Он как будто специально изгонял из наших отношений все, кроме постели. Сначала мне казалось, что это – естественный и неизбежный результат нашей ссоры. Мы оба еще сердились друг на друга и чувствовали себя неловко, и только в постели неловкость исчезала. Но потом я испугалась. Чем лучше я понимала, что происходит, тем меньше радости доставляла мне близость с ним. А радость, когда она была, лишь усиливала тревогу. Меня всегда немного смущала физиологическая реакция, которую вызывал во мне Дэвид; теперь же, осознав свою беспомощность перед собственными инстинктами, я впала в панику. Я сама себя презирала за то, что не могу ему отказать. Мне казалось, что, если я сейчас сумею удержать Дэвида, постепенно все наладится, будет как прежде, а может, и лучше. Но я не заблуждалась на свой счет: я знала, что не порву с ним, даже если никаких перемен к лучшему не произойдет. Я не могла порвать с Дэвидом, так же как не могла отказаться от своей мечты разбогатеть. Дэвид и богатство – в этом мне виделась цель жизни. И виделась слишком давно.
Мать продолжала мне звонить, но встретились мы только в мае. Она позвонила в пятницу и попросила пойти с ней к врачу. Ей не хотелось идти одной, а Берта Ландау слегла с радикулитом. Я думала отказаться, спросить, почему бы ей не сходить с отцом или с кем-нибудь из подруг. Сейчас я благодарю Бога за то, что согласилась, хотя толку от меня было немного.
Мы встретились у входа в клинику, а потом долго сидели в очереди в обшарпанной маленькой приемной; она болтала с женщинами, с которыми, должно быть, познакомилась за время беременности. Большинство из них были совсем молоденькие, но я с удивлением увидела двух пуэрториканок, больше похожих на бабушек. Они быстро говорили друг с другом по-испански и не обращали никакого внимания на окружающих.
Ждать пришлось больше часа. В приемной было душно, а я не успела пообедать, меня тошнило и сильно болела голова. Сигарета не помогла, я уже собиралась извиниться и выйти на улицу, но тут медсестра вызвала мать. Врач был на вид совсем молоденький и какой-то «ненастоящий»; он безо всякого смущения и, кажется, с искренним интересом задавал матери вопросы, смысла которых я в то время не понимала. Кровавые выделения, моча, шевелится ли ребенок в утробе. Нет, не шевелится. Когда мы выходили из кабинета, он ободряюще похлопал мать по спине, а меня попросил задержаться.
– Вы ее дочь?
Я кивнула, стараясь не отводить глаз. Мне казалось, он рассматривает меня как под микроскопом; но я могла и ошибаться, приписывая ему собственные малоприятные ощущения от ситуации в целом.
– Вы помогаете ей по дому?
– Я живу отдельно.
Он в нерешительности смотрел на меня.
– В чем дело? – спросила я.
– Ей противопоказан любой физический труд. Понимаете, любой. Я каждый раз говорю одно и то же, но с женщинами…
– Что-то не в порядке?
– И еще как. Она в неважной физической форме. Вполне может потерять ребенка, если не побережется. Почти наверняка не доносит.
Я изумленно уставилась на него, и он, наверное, подумал, что я притворяюсь.
– Что вас так удивляет? – спросил он неприязненно. – Вы же слышали наш разговор.
– Не с-с-совсем, – ответила я, заикаясь от смущения. – То есть, конечно, слышала, но я… не особенно разбираюсь в… – сделав неопределенный жест в сторону смотровой, – во всем этом, – виновато закончила я, злясь на него за то, что он поставил меня в дурацкое положение.
– Пойдите и запишитесь на вечерние занятия и прослушайте курс биологии, – язвительно посоветовал он.
А вы пойдите к черту!
Но я этого не сказала. Вышла из кабинета, пересекла приемную и оказалась у двери, где ждала мать. Мы вместе спустились по лестнице и вышли на улицу.
– Что он сказал, Руфи? Наверное, наговорил всякой чепухи?
– Сказал, что ты слишком много работаешь.
– Он славный мальчик, но что он понимает? Сам еще ребенок.
– Он врач и знает, что говорит. Давай, зайдем в кафе. Угощу тебя кофе с пирожными.
– Мне надо следить за весом.
Я посмотрела на нее. В коричневой юбке и широкой черной блузе, которая была ей велика, она казалась тоньше, чем раньше, и только живот слегка выдавался вперед.