7 октября 1931 г. Н.И. Вавилов написал друзьям за границу: «… волна недоверия в связи с процессами Рамзина, Суханова, Осадчего и др. (Промпартия. – С.Р.) пошла дальше и выразилась недоверием вообще к интеллигенции. Началась суровая и, как правило, несправедливая критика под углом якобы диалектического материализма» [277].

Как заметил историк И.И. Шитц, «объяви власть сейчас (30-е годы. – С.Р.) погром интеллигенции, он совершился бы с большим подъемом, во всяком случае, более значительным, чем былые еврейские погромы» [278].

Не будем также забывать, что единомыслие – идеальная база для пропагандистского возбуждения коллективного самопсихоза, а постоянный гнет полностью мифологизированной истории страны непрерывно подогревает социально-психологическое восприятие и идеологических мифов. Поскольку вся история, особенно приближенная к судьбоносному революционному реперу, оказывалась сотканной из мифов, т.е. попросту подогнана под нужную схему, то доступ в нее реальным проблемам и действительным фактам был наглухо закрыт, как, впрочем, и заказаны любые недоуменные вопросы. Люди при подобном воспитании были лишены выбора, они становились самодостаточными фанатами социальной веры и чувствовали в себе неисчерпаемые силы для любых трудовых свершений. Они гордились своей нынешней – пусть и нищей – жизнью, ибо жили они только ради «завтра». А в него они не просто верили, они знали, что оно наступит.

Профессор С.А. Эфиров обобщил все эти прелести, назвав их «социальным нарциссизмом» – самолюбованием и самовосхвалением, справедливо посчитав его характерным проявлением тоталитарного режима в самосознании людей. Социальный нарциссизм дает народу уверенность в правильности избранного пути, он поселяет в душе каждого человека гордость за «единственную в мире страну» и за свою сопричастность к ее делам. Он же, покоясь на всеобщем единомыслии, приводит интеллект нации к единому знаменателю – все в равной степени твердо убеждены «в обретении единственно универсальной истины» [279].

Сила подобного сознательного и методичного оглупления нации в том, что осредненные показатели всегда статистически устойчивы и постоянно растут в нужном направлении. Поэтому в целом, за весь народ, коммунисты могли не беспокоиться – он был с ними, а тех же, кто выпадал за пределы статистически надежного сознания, можно было легко распознать и изолировать.

В 30-х годах «свалился» с генеральной линии один из крупнейших наших химиков, академик А.Е. Чичибабин. Уехав за границу, он не вернулся домой, став «невозвращенцем». Его пытались выманить из Франции, ибо неловко было коммунистам, что бегут не к ним, а от них. 24 июня 1936 г. ученый пишет непременному секретарю Академии наук Н.П. Горбунову: «Мало меня интересует и суд истории, так как я давно пришел к убеждению, что история, в громадном большинстве случаев, есть лишь закрепление на долгое время несправедливости современников» [280]. Как в воду смотрел ученый, ибо предвзятое к нему отношение со стороны официальных властей сохранялось долгие десятилетия, а шлейф от него тянется по сию пору.

С учеными перестали церемониться еще в самом конце 20-х годов. В феврале 1931 г. по «Академическому делу» осудили четырех академиков-историков: С.Ф. Платонова, Е.В. Тарле, Н.П. Лихачева, М.К. Любавского [281]. В 1934 г. взялись за славистов-филологов [282]. По дутому «Делу Российской национальной партии» арестовали академика В.Н. Перетца, М.Н. Сперанского, Н.Н. Дурново, А.М. Селищева, Ю.М. Соколова. В 1934 г. не разрешили вернуться в Англию, в лабораторию Э. Резерфорда П.Л. Капице. Ему даже не выдали хлебной карточки и установили за ним наружное наблюдение [283]. В том же году не выпустили в Турцию академика Н.И. Вавилова, не выдали разрешения на поездку за границу академику А.Ф. Иоффе.

Страна стала «зоной». После первых громких дел о невозвращенцах 7 мая 1934 г. Политбюро приняло специальное постановление «О командировках за границу». Выезд теперь разрешала только специальная комиссия ЦК во главе с А.А. Ждановым (Вскоре его сменил Н.И. Ежов). И такой порядок сохранялся вплоть до конца 80-х годов. Только «пускать – не пускать» теперь решали идеологи районного масштаба.

Ученых стали травить открыто. Публично издевались над В.Н. Ипатьевым, А.Е. Чичибабиным, Н.Н. Лузиным. П.Л. Капица не выдержал и 6 июля 1936 г. написал В.М. Молотову: травля ученых, которой активно занимаются с конца 20-х годов, обрывает жизни, портит кровь, но «совсем не достигает цели. Когда-то арестовали Лазарева (академик-физик П.П. Лазарев был арестован в 1931 г. – С.Р.), прогнали Сперанского (филолога М.Н. Сперанского лишили звания академика в 1934 г. за “участие в контрреволюционной организации”. – С.Р.), а теперь обрушились на Лузина (3 июля 1936 г. в математика, академика Н.Н. Лузина была нацелена редакционная статья “Правды” “О врагах в советской маске”, там его сразу назвали “врагом народа”. – С.Р.). Немудрено, – продолжает П.Л. Капица, – что от такого “нежного” обращения ученые, как Успенский, Чичибабин, Ипатьев и другие сбежали. Я по себе знаю, как бездушно вы можете обращаться с людьми» [284].

Опираясь на поддержку «верхов», над учеными стали издеваться и коллеги: марксисты-диалектики, просто партийцы. Не щадили никого. Законченным, как бы мы сейчас сказали, «отморозком» в науке был И.И. Презент. Научных авторитетов для него не существовало. Будет указание растоптать И.П. Павлова, И.И. Мечникова, В.В. Докучаева, В.Р. Вильямса – растопчет, не моргнув глазом. Научных школ, утверждал он, нет. Есть лишь две школы: партийная и антипартийная.

… Глава московской математической школы конца 20-х годов профессор Д.Ф. Егоров на заседании общества марксистов-статистиков (объявилось и такое) 12 октября 1930 г. заявил: «Что вы там толкуете о вредительстве… Худших вредителей, чем вы, това- рищи, нет, ибо вы своей пропагандой марксизма стандартизируете мышление» [285]. Профессора, понятное дело, арестовали.

Одним словом, как только структура нормального научного сообщества расшатывается, выдвижение радикально новых идей (революционных) становится делом необходимым. Причем революционность определяется не радикальностью идей или принципиально новыми фактами, ранее науке неизвестными, а безосновательным ниспровержением вчерашних авторитетов, идеологической демагогией и напором. Лидеры подобной «революционной науки», как правило, безграмотны или беспринципны, ибо они предпочитают (иначе нельзя) собрание и трибуну кабинету и лаборатории. Они надолго становятся признанными корифеями подобной науки [286]. Это касается всех четырех наших героев: Т.Д. Лысенко, Н.Я. Марра, М.Н. Покровского и А.Т. Фоменко.

Путь к лидерству они прокладывали себе сами, но не без помощи коллег, ибо научное сообщество, особенно в тоталитарные времена, всегда расслоено на соглашателей, предателей и бойцов. Соглашателей обычно много больше. Они и протаптывают дорогу своему лидеру.

Приведение страны в состояние устойчивого единомыслия как бы мимоходом решало еще одну наиважнейшую для большевиков задачу – формирование общественного мнения. Отпала необходимость в тонких методах его подготовки, ибо прелесть единомыслия в том и состояла, что достаточно было одной передовицы в «Правде», чтобы вся страна в тот же день заговорила ее словами.

Немаловажно и то, что тщательной иерархизации постов была поставлена в однозначное соответствие дозировка прав, возможностей и даже конкретных знаний.