Когда, зайдя в комнату, старшая сестра Наташи, Анна Петровна, предложила выстегать для молодых одеяло, ее встретили холодно. Тетка мгновенно исчезла в кладовой, а дочери ее отвернулись к окну и принялись мокрыми от слез пальцами лениво рисовать на стекле зайчиков.

— Из-за свадьбы? — догадавшись, спросила Анна Петровна, решительная и здравомыслящая женщина, работавшая на фабрике готовых изделий и знаменитая в семье тем, что вступила в партию по Ленинскому призыву.

Дальний родич отодвинул чашку от краешка стола, вытер ладонь о штаны и подал ей распаренную негнущуюся руку.

— Наташка сообразила замуж, а тетке не нравится, — сказал он без всякого выражения.

Анна Петровна присела на сундук, кивнула остальным и вздохнула.

— Решила — значит, решила. Нечего нюни распускать. Неволить не станешь...

Второй родственник, помоложе, курносый и мускулистый, сказал:

— Ясно, неволить нельзя, а ведь каждому норовится. Когда в Расее отменили крепостное право? Семидесяти пяти лет не прошло.

— Ты к чему это? — думая о другом, спросила Анна Петровна.

— Зараженная кровь в Расее, вот к чему! Каждый норовит либо бунтовать, либо неволить: середины нет...

Мысли его понять было трудно, он произносил невнятно и главным образом из-за хитрости, чтобы в нужную минуту легко откреститься от них; но еще потому, что разговаривал, держа на языке кусочек сахара, шепелявил. Потные его волосы, будто смазанные маслом, были острижены по старинной моде, под горшок; на крутую грудь с панцирными мускулами спускался на медной цепочке новоафонский крестик; косой ворот сатиновой глинистого цвета рубахи был расстегнут и откинут на плечо.

Тетушка закончила возню в кладовой, вышла оттуда спиной и, не глядя на гостью, прошмурыгала в столовую, в ту комнату, где у окна сидели ее дочки.

— Не нравится... — сказал первый крестьянин, наливая чашку из журчащего краника. — Присаживайся, Анна, вода — вещь не вредная.

Третий крестьянин, с виду хилый старичок, с ушами, заткнутыми ватой, в дешевых портах и сапогах с выпущенными ушками, положил на газету селедку, которую он сосал со спинки беззубым ртом. Вытащив вату из уха, повернутого к Анне Петровне, он спросил, наклонив голову, чтобы лучше слышать:

— Правильно говорят, Анна, что твой Олег получил мандат травить вредителей? Лукерья объяснила позавчера, будто создано таксе обчество и твоему мужу вручили мандат, а?

— Тетка наговорит, слушайте ее. Создано общество акционерное по борьбе с вредителями сельского хозяйства. ОБВ называется.

Полностью расслышав сказанное, старик остался доволен, на лице его отразилось желание продолжать беседу.

— Вот-вот! Значит, правильно говорили. Стало быть, тех, кто в колхозы загоняет силком, травить будут? — Он придвинулся вплотную и вынул вату из второго уха. Едкое любопытство, по-видимому, всецело овладело им. — Чем же их будут травить, вредителей крестьянства? Газом, стало быть? Аль сухой химией, порошком?

— Завяжи язык, дед, — опасливо остановил его молодой, остриженный в скобку. — Ты из-за юродивости дуришь, а нас всех — в Бутырки. Анна — партийная, а ты ей что? Ведь она обязана все на нитку низать, докладать кому следует...

Старик отодвинулся, сунул вату в уши и принялся как ни в чем не бывало за ту же селедку, а Анна Петровна поднялась и прошла в третью комнату. Оттуда доносились возбужденные голоса тетушки и Наташи.

Лукерья Панкратьевна не отпускала собравшуюся уходить племянницу и точила ее с унылой стариковской дотошностью. Однотонный плаксивый речитатив и весь вид старой маленькой женщины в затрапезном одеянии убийственно действовали на молодую девушку. Она принарядилась, надела тонкие чулки и замшевые лодочки. Кажется, она готова была на все, на любые уступки, лишь бы поскорее избавиться от этих причитаний и сетований.

— Анечка! — Наташа обрадовалась сестре и бросилась к ней. — Скажи тете сама. Я не понимаю, чем ее разгневала, чем обидела... Аня, скажи ей, ведь рано или поздно...

— Теперь она муженьку понесет получку, — твердила тетка с исступлением. — Учила ее, учила, на ноги поставила, а теперь куда она понесет деньги?

— Убеди ее, Анечка, — умоляла Наташа, стараясь не вникать в оскорбительный смысл причитаний тетки. — Скажи тете, что я благодарна ей и дяде за все... Но случилось... случилось... Не век же отрабатывать им? Отказаться от своего счастья, от своей семьи? Зачем такая жестокость, за что?..

Анна Петровна приласкала сестру, оглядела ее и осталась довольна. Поправила волосы на шее, ворот платья, хорошо улыбнулась и сразу внесла струю умиротворения.

— Ты, я вижу, спешишь? — спросила она мягко, голосом и глазами подсказывая Наташе, как ей себя вести.

Анна Петровна хорошо действовала на тетушку, и та считалась с ней. Больше того, она ее побаивалась. Анна Петровна могла быть резкой, когда нужно, и неуступчивой там, где нельзя уступать.

— Да. Я спешу, — зашептала Наташа. — Спасибо! Извини меня. Аня. Тетечка, не надо... Ну, не отворачивайтесь, дайте я вас поцелую. Бегу...

— Подожди, а как же насчет одеяла?

— После, после! Спешу...

После ухода Наташи страсти постепенно утихли, снова закипел раздутый сапогом самовар.

— Тебе надо примириться, тетя, —-увещевала старушку Анна Петровна. — И эта уйдет, и эта, — указывала она на дочек. — Это закон природы.

Тетка начинала успокаиваться.

— Ты думаешь, я враг ей? Обидно... Только рассчитала свой бюджет, и опять считай. Я же неграмотная, Аня. Я на палочках да на пальцах считаю бюджет.

— Разбогатеешь, купишь себе машинку, которая сама считать умеет.

— Поди ты! Не смейся над старушкой.

Лукерья Панкратьевна повеселела. Жизнь приучила ее сгибаться под ветром. Появление Анны Петровны вначале обеспокоило ее: не пришла ли отбирать свою долю на дом? Ведь Анна отдала свою долю за содержание Наташи: отношения между Анной и теткой не были так уж бескорыстны. По-своему истолковав приход старшей племянницы, тетушка пролила лишнюю слезу и потратила еще малую толику из своего запаса упреков.

Теперь все разъяснилось, и покой вернулся в стены домика, где так тесно переплелись судьбы разных по характеру людей. Вспоминали дядюшку, мужа Лукерьи Панкратьевны.

— Уж то-то, бывало, покричит, а справедливо. — Тетушка скрещивала коричневые, изношенные в беспрерывных трудах руки, горестно улыбалась.

Практически обсуждали достоинства и недостатки жениха. Селяне похвалили за смекалку: вовремя удрал из колхоза.

Тетушка считала, что для ученой племянницы нужен человек с «манерами», с тросточкой и в крахмалке; такой однажды приехал в железнодорожные мастерские из Петербурга, инженер; появился он среди дыма и резкого треска чеканки, так непохожий на котельщиков-«глухарей», и сильно поразил ее воображение. Молоденькая неграмотная девчонка застыла со своей тележкой в немом удивлении и восторге, а инженер приподнял шляпу, поздоровался с ней и улыбнулся.

— А Наташкин строг, — жаловалась тетушка. — Все-то наблюдает, примеривается.

— К чему бы ему примериваться? — успокоила ее Анна Петровна, зная подозрительность старушки; она настолько не верила людям, что после гостей пересчитывала ложки и вилки, не унес ли кто.

— Не подняли, стало быть, Наташу до анжинера, не нашлось на всем заводе, — сказала Лукерья Панкратьевна. — А как учили ее, сколько подметок она на танцах истоптала!..

— За подметки зря упрекаешь, — посовестил ее старый крестьянин. — Живой человек. Вот упокойнику — другое дело, ему негде сносить. Анжинер не попался, и хорошо, Лукерья. Анжинеру что: поиграет, потешится, да и был таков!

Деревенский гость, стриженный в скобку, задремавший было под журчанье беседы, тоже вмешался:

— Ежели строг, ничего. Хвоста бабе не крутить — далеко убегить.

Потом тетушка подобрела и принялась хвалить жениха, а то, чего доброго, разнесут деревенские славу по всей Калужской области; как-никак еще двух лет не прошло, а Николай уже поднялся на два разряда, учиться хочет, готовится в институт. Учение осилит, здоровый, года нестарые, если инженером не станет, то на мастера добьется. А если запишется партейным — и директором может...