— Благодарю вас, — ответил Коржиков и зрачок в зрачок, словно граф Калиостро (как подумала Муфтина), посмотрел на нее. — Вы хотели со мной поделиться чем-то важным... — И он назвал ее по имени и отчеству.

— Да. Безусловно, — начала она взволнованно. — Я, Павел Иванович, стала свидетельницей кошмарного случая... Возможно, я нахожусь в плену собственных эмоций, но это симптоматично для них... для тех... Вы понимаете, кого я имею в виду? — Коржиков кивнул головой и подвинулся к ней ближе вместе со стулом; на лице его отразилось сосредоточенное внимание.

Муфтина глубоко вздохнула, поправила кокетливым жестом локон, будто случайно упавший на лоб (она возилась с этим локоном не меньше двух часов, прежде чем добилась, чтобы он случайно падал на лоб), и стала подробно рассказывать о поразившем ее случае. Чувствуя живую заинтересованность Коржикова, она не жалела красок и не замечала, что собеседника трогали не ее эмоции, а голые факты. Интерес Коржикова обострялся тем, что Павел Иванович знал Квасова, хотя избегал встречаться с ним по целому ряду соображений. Но о них он не считал нужным распространяться перед этой экзальтированной особой.

Когда Муфтина закончила и, приложив одну руку к груди, выпила полстакана воды, Коржиков успел принять безразличную позу.

— Вы разрешите курить? — Вытащив портсигар и щелкнув крышкой, он предложил папиросу своей даме.

— О нет, нет! Не соблазняйте, Павел Иванович. Никогда не курила, хотя иногда так хочется забыться, одурманить себя!

— М-да... — многозначительно протянул Коржиков. — Меня взволновал и озадачил ваш рассказ об этом рабочем. Неужели начальник, коммунист осмелился его ударить?

— Ударил!

— И мастер останется безнаказанным?

— Уж не знаю, Павел Иванович. — Муфтина пожала плечами. — Если Квасов поднимет шум, то, конечно... Но Квасов не поднимет.

— Неужели он такой забитый, невежественный?

— Что вы! Квасов — это сгусток протеста. В нем бурлит возмущение России, скованной, опрокинутой навзничь.

— Но она вывернется?

— Кто?

— Россия, опрокинутая навзничь?

— Если соберется много таких, как Квасов, — да! — Муфтина сама не ожидала от себя столь безапелляционного вывода.

В это время за преферансом обсуждали «падение» Парранского, некогда тоже посещавшего салон. Говорил представительный, властный старик с аккуратно подстриженной седой бородкой и алыми молодыми губами.

— Я с ним учился, если хотите знать, и я уже старец, а он прыгает козликом.

— Почему же? — спрашивал партнер, только что открывший карты и глубокомысленно соображавший, можно ли получить лишнюю взятку на трефового валета. — Может быть, Андрей Ильич прибегает к этому, э-э, как его, китайскому снадобью... женьшеню?

— Нет, он просто подлец! — провозгласил старик. — Подлецы хорошо сохраняются до глубокой старости. Их ничто не волнует. Сегодня они продаются одному, завтра — другому.

— Позвольте мне снять у вас сорок? — Рука партнера умело выписывала цифры на разграфленном листе бумаги. — И не забывайте: Парранский произносится с двумя «эр».

— Он дважды разбойник. Вы его видите здесь? Нет. И не увидите, — басовито произнес бывший кавалергард, ныне работающий в Центросоюзе. — «Другие ему изменили и продали шпагу свою...» — пропел он фальшивым голосом. — Русская интеллигенция, смею вас уверить, всегда была швалью. Нигде с таким успехом не вербовались политические проститутки... извините, мадам. Но из песни слов не выбросишь. Рабочий стоит на своем, как скала. Крестьянин никогда не отойдет от хвоста своей коровенки. А интеллигент? Квашня — и только!

— Вы бы, Модест Карпович, лучше доложили почтенной публике, как вас, кавалергардов, Семен Михайлович из Ростова выпер, несмотря на явное преимущество ваше перед интеллигентами, — беззлобно, но с ехидцей укорил басовитого кавалергарда бывший судейский чиновник, ныне юрисконсульт одного из учреждений за китайгородской стеной.

Вслушиваясь в перепалку «самоедов», Коржиков улыбнулся чему-то своему и продолжил разговор с Муфтиной; судя по всему, он направлял его к какой-то своей цели.

— Вы меня заинтриговали, — сказал он вежливо, но без слащавости, — и вы меня обяжете, если дополните ваш рассказ кое-какими деталями. Не удивляйтесь. Мне кажется, если говорить откровенно и доверительно, неизбежный в будущем распад обусловят не эти интеллигенты, а Квасовы. Кто заполучит их, тот и одержит победу. Белый генерал всегда будет бренчать доспехами; типы вроде Савинкова всегда будут начинять бомбы и в одиночку прятаться в подполье; такие вот интеллигенты при любых режимах будут плакаться, бить себя в грудь, играть в карты и рассовывать копеечные выигрыши по карманам. А вот рабочий класс, Квасовы...

Муфтина впервые слышала от Коржикова такие откровенные речи, и они чем-то пугали ее, звали, куда ей вовсе не хотелось идти. У Муфтиной была повышенная мнительность, неодолимый страх перед грубой и непреклонной силой, правящей Советской страной.

Табачный дым в комнате казался ей пороховым. Форточек обычно не открывали: везде мерещились «уши ОГПУ». Дышать становилось труднее, а врачи подозревали у Муфтиной астму.

Коржиков охотно согласился проводить ее, и они, спустившись по темной лестнице в глухой переулок, пошли по направлению к Собачьей площадке.

— Смертельно устала, — жаловалась Муфтина, крепко опираясь на руку Коржикова. — Я устала от постоянной грубости, от бескультурья, от отсутствия элементарных удобств на работе, от окриков и понукания. За стенами учреждения человеку нужно выбрасывать из головы все, что относится к службе. А я не могу... Вот иду с вами, а мне мерещится Фомин, его наглость, слышится шум станков... Я легла бы под колеса трамвая, если бы знала, что они раздавят меня сразу насмерть. Но я боюсь очутиться в больнице Склифосовского изувеченной и живой...

Она умолкла и, полузакрыв глаза, силилась представить рядом с собой не этого флегматичного и корректного человечка, неспособного даже на крохотную интрижку, а своего красивого и пылкого ротмистра.

Муфтина говорила почти шепотом, а Коржиков старался увести ее от лирических воспоминаний к реальней действительности. Не ротмистр и не его сувенир в виде подковного гвоздя, а военные приборы, недавно заказанные заводу, интересовали Коржикова. И что ему было до переживаний этой женщины, напуганной формальностями и тонкими анкетными ловушками, которые якобы расставлял спецотдел ОГПУ для людей, допускаемых к секретной переписке и не менее секретным заказам.

— Кстати... — последовали разные витиеватости, — однажды вы упомянули о приборах, которые копируются с иностранных образцов.

— Простите, опять вы о скучных вещах. Не находите ли вы, Павел Иванович, что луна похожа на тамбурин?

— Вот и Собачья площадка, — Коржиков, сняв шляпу, приложился к руке Муфтиной. — Я постою здесь, пока вы не войдете.

— Может быть, заглянете ко мне? У меня есть несколько зерен натурального йеменского кофе.

— Спасибо. Нет, я постою здесь. К вам не хотелось бы...

И Павел Иванович Коржиков вновь обретал свою загадочность. Муфтиной казалось, что он будто застывает, от него веет холодом. С этим ощущением она оставила его в тени балкона, и ей стоило большого труда, чтобы уйти не оглянувшись.

Когда Муфтина скрылась из глаз, Коржиков подождал, пока пройдет компания подгулявших молодых людей, и торопливо пошел к Поварской, надеясь на Кудринской площади отыскать машину. За полчаса шофер довез его до места. Щедро расплатившись, Коржиков постоял у фонаря. Когда машина уехала, он направился в противоположную сторону, прошел не менее двух кварталов, затем свернул в глухой переулок и, посмотрев на часы, пошел быстрее. По-видимому, он считал, что здесь предосторожности излишни.

Коржиков шел к Аделаиде. Ему хотелось сегодня же, не откладывая, пополнить свои сведения о Жоре Квасове. Но встретиться с самим Квасовым он не хотел и потому решил сначала вызвать Аделаиду через знакомых ему квартирантов. Удачное стечение обстоятельств позволило ему осуществить этот план. Квасова дома не было, уже третью ночь он пропадал неизвестно где. Правда, свое обещание принести пропуск в Инснаб он выполнил. Но Аделаида не могла воспользоваться пропуском, так как он был выдан на имя мужчины (Шрайбера). Комбинация с пропуском больше всего беспокоила Аделаиду.