— Очень трудно, — признался он. — До сих пор передо мной кружатся страницы. Мне придется не повторять, а, как я понял, пройти все заново. Можно пройти за два месяца? Ну, скажем, за три?

Наташа подумала.

— Пройти-то можно, а вот усвоить... Впрочем, у тебя есть шпоры и длинная шинель.

Вагоны гремели, пробегая мимо недавно открытой фабрики-кухни. Они собирались сходить туда. Вечерами там играл оркестр. Но если все свободное время отдать тангенсам и котангенсам, о танцах придется забыть. И так до осени, а потом и все пять лет, если только хватит пороху. После диплома до тридцати останется года три. А потом стукнет тридцать!

— Да... — он встрепенулся, — я не понял о шинели и шпорах.

— Разве? На экзамене ты должен появиться только в таком виде. Тогда к тебе отнесутся снисходительней.

— Я не хочу снисхождений.

— Придется захотеть. Потом догонишь. Нет, ты обязательно должен появиться в шинели. Если ты будешь знать хуже московских мальчиков, шинель тебя выручит.

Смеясь и подшучивая друг над другом, они дошли до завода, даже успели съесть по пирожку у окошка столовки.

Возле столовой они встретили Кешку Мозгового. Он с любопытством уставился на Наташу. Когда та ушла от них в заводоуправление, сказал:

— Жорж говорил мне о ее носике. Действительно, аппетитный... Да и в фигурке тоже есть своя прелесть...

Несмотря на цинизм, Николай на этот раз не обиделся; ему было приятно, что другие восхищаются Наташей, которую он втайне называл своей.

— Как же у тебя с Жорой? — спросил Кешка уже возле лифта. — Спиной к спине?

— Не твое дело, — ответил ему Николай, не желая говорить о своих отношениях с Жорой в таком легкомысленном тоне.

Весь день Николай размышлял о тангенсах и котангенсах. «Если я хочу быть с Наташей всегда, нужно подняться на более высокий этаж жизни, — думал он. — Недаром она принесла книжки и не случайно проявляет такую настойчивость».

Конец трудового дня показался ему после бессонной ночи блаженством. Последнее движение — и хоть падай; он выключил мотор. Можно поднять руки, помахать ими, чтобы разогнать как бы закисшую кровь. Кругом погасал шум станков, но в ушах еще продолжало шуметь. Запоздалый визг заточного круга карборунда резко ударил по его барабанным перепонкам. Карборунд вскоре затих, и от него будто отвалился толстый и сырой человек. Теперь вращался только карусельный стан, заканчивающий урок по обработке глыбы металла.

Технолог цеха расположился возле станка Старовойта и что-то объяснял ему звучным, молодым голосом. Муфтина шла по пролету цеха в своей шляпке с острым пером и с черной кожаной сумкой. Закончив работу, она стремилась поскорее уйти из цеха. У нее была какая-то странная, подпрыгивающая походка и брезгливо поджатые губы. Вероятно, все люди казались ей одинаковыми, будто гайки в ящике, и она старалась поскорее избавиться от них.

Ожигалов незаметно подошел к Николаю, взял его сзади за локти, дохнул у самого уха:

— Некто Ожигалов. Привет ударникам!

— Руки не подаю, — Николай обернулся. — Видишь, какие?

— Вижу. — Ожигалов хлопнул его по плечу. — Предлагаю вместе окатить грешные тела в душевой.

— Согласен. — Николай понимал, что Ожигалов подошел к нему неспроста. — Только прошу обождать: надо убрать за собой.

— Давай, а я подымлю в кулак. У вас тут не курят?

— Не положено. Вон бочка.

— Ладно, нарушим.

Ожигалов присел возле грубо ободранных чугунных деталей, казалось еще хранивших тепло, и закурил.

Николай приступил к уборке рабочего места. Он с закрытыми глазами мог бы найти теперь любую точку, требующую смазки. Он считал своей заслугой, что его старый заграничный станок не только ни разу не ломался, но и не барахлил. Не отказывали подшипники, не снижалась точность при обработке. Очищать станок всегда лучше самому. Знаешь, куда капнул, где сухо, а если заест — легче определишь причину. Николай смочил тряпичные концы в керосине и смыл грязь: там, где масло засохло, приходилось нажимать, чтобы не оставить кляксы.

Поймав одобрительный взгляд Ожигалова, Николай смущенно сказал:

— Не посчитай меня за копушу, Ваня, не могу иначе. Привык чистить коня от ушей до самой репицы. А станок — что твой строевик. Не накормишь — не поедешь, не почистишь — отомстит.

Сегодня пришлось обрабатывать корпуса приборов. Мельчайшая металлическая пыль набилась в пазы станины, проникла в каждую щелочку. Чугунная пыль — большое зло для станка. Ее нужно вымести щеткой, продуть. Оставь хоть немного — начнет заедать, царапать. Однако зачем же пожаловал Ожигалов? Сидит, помалкивает, наблюдает. Дошел черед до подшипников. Николай достал масленку и принялся за смазку. Ему было приятно, что Ожигалов взглядом похвалил его за то, что каждое смазочное отверстие у него заткнуто самолично вырезанными деревянными пробочками с головками для удобства. Еще в сельской мастерской Николая натаскивал старый мастеровой, получивший увечье на заводе компании Зингер в Подольске. Он надоумил вытесывать пробочки, хорошо знать число отверстий для смазки и их порядок. Есть небрежные люди: тыкают носиком масленки, почти не глядя, попал, не попал — ладно. Летели из-за этого даже коробки скоростей.

Ожигалов выслушал соображения Бурлакова, поинтересовался смазочным маслом, растер его в пальцах, понюхал.

— Жаловались ребята, неделю не было в цехе хорошего минерального масла, — сказал он. — Паниковали или врали?

— Правду говорили, масла действительно не было. Всучали вареное растительное. Зная нашу контору, я храню в своем ящике мобзапас. — Николай вытащил штауфер, масленку для твердого масла, выдавил немного на ладонь. — Полюбуйся на тавот, хоть ешь его. А цвет — янтарь!

— Масло что надо! — согласился Ожигалов.

Ему нравилась в Николае не только его аккуратность, возможно въевшаяся в печенки после сельских мастерских с удачным инструктором и после армии, где отделенный командир обязан быть примером. Ему нравилась любовь Николая к рабочему месту, увлеченность. Нравилось, что он не поддается наплевательским настроениям, которые, чего греха таить, еще имеются у некоторой части гегемона. Свою авоську бережет, крик поднимет, если пропадет. А станок, за который государство отломило большой кус золота, считает чужим имуществом. Ожигалову вспомнился мадьяр, боец Интернационального батальона, тащивший винтовку за ремень по твердым кочкам засохшей донской грунтовки. «Возьми на плечо, мадьяр! Загубишь винтовку!» — крикнул ему заместитель командира, красивый, плечистый Оболенский, проезжавший у колонны на рыжем коне. «В чихауз новый есть!» — ответил мадьяр и тут же поспешно вскинул ружье на плечо, увидев разъяренного командира. Еще миг, и просекла бы нагайка кожу на пыльной мадьярской спине.

Об этом мадьяре Ожигалов рассказал уже в душевой; лампочки будто плавали в парном тумане, фыркали и отплевывались запоздавшие любители бани, пахло отмокшей известью стен, телами и сосновыми матами.

— Никогда не забуду этого мадьяра. Как увижу разгильдяя, вредителя техники, так и хочется вызвать Оболенского на рыжем коне.

Литое тело Ожигалова хранило несмываемые приметы эпохи. Выколотая на груди «Аврора» палила с Невы из одного (исторически точно) бакового орудия, а не залпом, как утверждалось в речах и юбилейных газетах. Над историческим крейсером Балтийского флота рассыпались тушевые наколки лучей по всей широкой безволосой груди. Наколки мог сделать любой, нехитрая штука, а вот пулевая метка пониже правого соска являлась более убедительным документом. Растирая спину Ожигалова, Николай заметил возле лопатки большой, похожий на воронку, шрам — место выхода пули.

— Попало же тебе, Ваня. Ишь как развернуло!

— Хирург в историю болезни внес: ранение дум-дум. Так назывались немецкие разрывные пули. Как нам говорили, ими белых снабдил фельдмаршал Эйхгорн, дошедший до Ростова.

— Тебе под Ростовом попало?

— Нет, Ростов брал Буденный. Мы от Царицына шли на Ставрополь. Май-Маевский, был такой генерал. Лично его повстречать не пришлось, дум-дум не позволила... Я-то с Балтики, туда призвали в пятнадцатом, с завода. Потом у Кожанова был, с черноморцами. В Астрахани, Камышине, калмыцкие степи клешем подмел. Да ты же в моей книжечке читал. Накалякал правду. Считают — нехудожественно, так я и не художник, Коля, а рядовой боец революции.