— Ну и хорошо! Нормы-то низкие. Сегодня до конца проверено.

— Ты либо дурак, либо родом так! — Рабочий сплюнул и ушел к станку.

— Поймите, ребята, — продолжал Николай, — нам дали новые детали. Нормы прикидывали на глазок. Пока еще нет полностью проверенного технологического процесса. Надо и нормировщиков понимать. Они тоже наши товарищи...

— Загнул, Николай! — Квасов оборвал его возбужденную речь. — Ты не приписывай их к лику святых. Знаем мы этих товарищей... Положи им в рот палец, по локоть отхватят. У них бога нет. Бумажная начинка вместо души.

Пантюхин дополнил с резкостью:

— Надо внедрить в Бурлакова центральную мысль: пусть не завихряется! Еще пока на одной жиле тянет. Вот когда перейдет на седьмую жилу, тогда разберется, да поздно будет. А сейчас так: «Каждый сверчок знай свой шесток».

— Не хочу на шесток! — Николай упрямо глянул на Квасова, решительно отмахнулся от наскочившего на него Пантюхина.

Старовойт пытался остудить страсти:

— Не кипятитесь, ребята. Тут никто ничего не должен навязывать. Поговорили и разошлись. А твои рекомендации, Пантюхин, мелкие. Что хорошего, если каждый сядет на свой шесток? Станем насекомыми — и только. Гордости у Бурлакова не отнимайте. Учтите: подошла девушка, хорошенькая, ничего не скажешь, как он перед ней себя поведет? Ясно, все силы приложит, а не осрамится.

Начали обсуждать новые резцы, не требующие частой заточки. Сошлись на том, что как бы ни были они хороши, но деньги отнимать у рабочего не должны.

Николай горячо доказывал свое: лучше резцы — выше выработка. Над ним начали зло подшучивать, что накаляло Николая.

Квасов решил прийти на помощь товарищу, погасить спор.

— Не надо так, видишь — смеются. На собраниях кого угодно за бороду тереби, лишь бы попал в нужную точку момента, а со своими, в тесном кругу, держись проще. Пользуйся не книжным, а своим разумом. В том и сила рабочего класса, что он брехню пропускает мимо ушей, не придает ей веса, а знай себе вкалывает. Языком копеечного шурупа не завинтишь, Коля.

Разошлись по станкам и проработали до отбоя. Возле умывальника Квасов сказал Бурлакову:

— Не обижайся. Пришлось провентилировать вопрос в открытую, а то ребята могли бы обиду затаить, а тогда берегись...

— Дурными делами ты занимаешься, Жора, — ответил Николай. — Ведь это до поры до времени, а потом так тебя тарарахнут!..

— Меня? — Квасов старательно вытер руки по самые локти, завернул рукава, пригляделся к лопнувшей пуговке и, наконец, поднял на Николая потемневшие глаза. Лицо у него стало строгое, неприятное и какое-то опасное. — Запомни, если не уяснил: на собраниях можешь высказываться, на слетах ударников, хочешь — в газетку пиши. Но никогда не забывай: цех есть цех. Сегодня тебе указали намеками, не распоясывались. В цехе есть такое понятие — самодисциплина.

— Самодисциплина рвачей? — Николай озлился. — Говори уж открыто, что прикрываешься цехом?

Квасов причесался, посмотрелся в зеркальце, нехорошо улыбнулся.

— Гигантов на постном винегрете не выращивают. А Наташку предупреди: пусть не задирается. От нас уже третья такая вылетела...

И, не дождавшись ответа, Квасов ушел к Пантюхину, манившему его из-за кирпичной колонны.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Прошло около недели. Почти неделя раздумий, споров с самим собой. Неясные угрозы Жоры тоже волновали Николая, как бы он ни относился к ним. Идти к кому-то посоветоваться — выдашь товарищей, если раскроешь все карты. Возможно, вступала в права объявленная Квасовым самодисциплина и меткая фраза: «Цех есть цех».

Внешне все оставалось по-прежнему. Его не затрагивали. Фомин относился к нему с холодком. Марфинька старалась избегать. Пришлось зайти к ней на квартиру. На стук долго никто не отзывался. Наконец появилась хозяйка. По ее виноватому виду можно было предположить самое худшее. Николай потом не мог вспомнить без стыда, как он оттолкнул старушку от двери и вбежал в комнату. Марфинька была одна, но в комнате держался запах табака, неуловимо чувствовалось недавнее присутствие другого человека. На подоконнике — следы мужской обуви.

Значит, Жора бежал через окно: это легко было сделать — (второй этаж — не выше трех метров над землей).

Спрашивать, упрекать, требовать? По виду сестры легко заключить, что она готова к решительному отпору. Провожая брата, она не отвела глаз, и в них можно было прочитать: «Не могу, не совладала».

Оставалась Наташа. К ней тянуло, и возле нее было легче. Она была теперь единственным близким и дорогим ему человеком. Петровский парк сделался постоянным местом их свиданий. Он напоминал о покинутой земле и лесах Удолина. Сюда залетали птицы. Порою слышались их голоса. Николай и Наташа шагали рядом, иногда молча.

Раньше в мечтах ему представлялся собственный угол. Тумбочка, на ней безделушка. Какая — неважно. Слоник, птичка. Работа? Лишь бы рукам нашлось дело. Тумбочки пока нет, и не куплена безделушка. Рядом идет человек. И как бы хотелось, чтобы это продолжалось, покуда не угаснут их жизни!..

Догорал закат на кронах деревьев. Ласточки провожали солнце, взвивались и падали. Смелые, легкие, отрешенные от всяких забот.

Взвод учащихся академии, с голубыми петлицами, нес песню о сказке, которую нужно сделать былью, о разуме, давшем им стальные руки — крылья и вместо сердца пламенный мотор. Дворец Петра алел кирпичными стенами сквозь шахматную клетку листвы. Там готовили летчиков и инженеров для воздушного флота. Им можно только позавидовать.

— А я вот не дотянул одного года в девятилетке, — признавался Николай, когда разговор коснулся самого острого — его дальнейшего учения. — Потянула мастерская, запахи курного угля, древний токарный станок, который казался мне чудом техники. Да и платили там прилично. Не смейся. Ты не знаешь нашего Удолина. Я чувствовал себя счастливчиком. Ребята завидовали мне не меньше, чем я теперь завидую вот этим слушателям академии имени Жуковского.

— У каждого свое. Ты все же не забыл математику?

— Кто его знает! В армии она вроде была ненужной. Когда вертели пикой, осваивали манежную рысь и галоп, тоже обходились без нее.

— Жаль. Надо вспомнить. Если хочешь, я помогу. Осенью ты должен пойти учиться.

Он посмотрел на нее, как на ребенка, и в то же время с признательностью. Она искренне предлагала ему свою помощь, верила в него, не догадываясь, в какую даль ушли от него тангенсы и котангенсы, каким слоем пыли покрылся в его памяти учебник Киселева.

— У тебя есть преимущества, — уверяла она. — Во-первых, армия, затем — завод. Рабочим от станка поступить легче.

— Не прожить мне на стипендию. Приходится посылать родителям, — ведь они совсем старые. Кто же их кормить будет?

— Иди на вечерний. Не заметишь, как пролетят пять лет.

Наташа рассуждала трезво. Чтобы справиться с тем, что предстояло сделать их поколению, нужно учиться. Без тангенсов и котангенсов не обойтись.

Наташа принесла учебники — связку затрепанных книжек с помарками и пометками. Страницы их были замусолены ее пальцами, на полях виньетки там, где задачи посложней. Эти книги как бы перекинули мостик между ними. Всю ночь, почти до самой зари, Николай просидел над ними у прикрытой газетой лампы. Утром на трамвайной остановке он терпеливо дождался, когда мелькнет ее силуэт в окне вагона и, на ходу вскочив, протиснулся в глубину.

— Я заметила тебя, — сказала Наташа. — Больше того, я удержала для тебя краешек скамьи.

— Здравствуй, Наташа, — шепнул он. — Всю ночь провел над твоими книжками. По одному виду книг я теперь могу узнать твой характер.

— Владельца? — Она улыбнулась.

— Да, — сказал он. — У тебя примерный характер. Ты на совесть трудилась над каждой страницей.

— Заметил? — Она кивнула ему и снова улыбнулась. — Меня дядя за это ругал. Книжки потом он продавал, а испачканные оценивались вдвое дешевле. Эти остались лишь потому, что дядя умер и некому было отнести их в лавчонку. — Наташа посмотрела на осунувшееся лицо Николая. — Повторил? Не трудно?