— Нет, — сказал Берл. — Они сюда для того и ехали, чтобы проституцией заниматься. И те, что в Тирце — тоже. Но вы-то — нет. Вы другое дело. Вас обманули, похитили, вы хотели…
Он остановился, потому что Люся вдруг странно пискнула, прикрыв ладонью рот, несколько раз икнула, и наконец, не в силах больше сдерживаться, разразилась приступом истерического хохота.
— Что? — растерянно спросил Берл. — Что такое?..
Его недоумение повергло женщину в еще большее веселье; катаясь по песку, она замахала на Берла руками: мол, молчи, молчи, а то и вовсе помру…
Отсмеявшись, Люся села и вытерла слезы рукавом.
— Ой, насмешил… — пробормотала она. — Другое дело… Конечно, другое дело, парень… а как же… Ты не обращай на меня внимания, это я так… тебе не понять.
— Не понять? Чего не понять? Почему не понять?
— Отстань, — отмахнулась Люся. — Мужик ты. Мужику не понять…
— Конечно, не понять, — обиженно сказал Берл, делая широкий жест обеими руками, чтобы охватить сразу всю картину: и море, и песчаный пляж, и мусорные кучи наверху, и торчащее над обрывом здание гостиницы, и машины с Люсиными клиентами, и саму Люсю, пьяную и расхристанную шалашовку, обитательницу тель-авивского дна. — Этого никому не понять.
— Хм! — хмыкнула она. — Так это ж все не сразу, глупый ты человек. Сначала-то все было просто замечательно, лучше не придумаешь. Это сейчас я на гнилую картошку похожа. Коля рядом со мной за сына сойдет, а ведь я его на два года моложе. Удивился, а? Не вру, вот те честное проститутское слово. Да… а тогда я была хоть куда, красавица. Не такая, как Гелька, но с Гелькой вообще никакая бы не сравнялась…
— Ну вот… — Люся пересыпала песок из ладони в ладонь. — Стали мы работать впятером, по вызову. Триста долларов за раз и никаких налогов. Деньги мы с Люськой пересылали домой, иногда с письмами. Врали, конечно, безбожно. Мол, работаем экономками, живем в Нормандии, а точного адреса назвать не можем, чтобы, типа, иммиграционную полицию не наводить. Шло хорошо. Через два года решили так: поработаем еще с годик, но ударно, так, чтобы было с чем вернуться. Я меньше, чем о сотне кусков и думать не желала. Хотела, чтоб все путем — сменять дома квартиру, обставиться, выйти замуж, жить, как человек. Может, дело какое торговое открыть… ларек там, или что другое… с деньгами все можно.
— Подумали все вместе и решили открыть свой кабинет. Высокого класса, для богатых. А что — впятером нетрудно. Девчонки все были супер, жили, как сестры, душа в душу. Сняли виллу в хорошем районе, дали рекламу. Пошли клиенты. Эх, парень… сколько мы тогда капусты нарубили… тебе столько и не снилось. Работали и дома, и по вызовам. Как-то приезжаю я в съемный циммер. Приличное место, две комнаты, джакузи и все такое. Клиентов двое, платят заранее, как положено. Ну, раздеваюсь я догола… и тут, можешь представить, достают они свои полицейские значки. Агенты в штатском. Пройдемте, мол, госпожа шлюха, для проверки личности.
— И я, дура, иду. Мне бы немного пошуметь, покричать, внимание привлечь — чтоб хозяин циммера заметил, чтобы люди вокруг запомнили. Но я себе думала: а что мне полиция сделает? Документов нету, Тирца и так переполнена… Подержат ночь и отпустят, чай не впервой. А шуметь-то надо было и погромче. Потому что купленными эти менты оказались, бандитскими. А я оказалась дурой, потому что могла бы это понять без особого труда. Ведь обычные менты ни за что не стали бы ждать, пока я разденусь, а достали бы свои гребаные значки сразу после того, как я взяла бабло, понимаешь?
— Не врубилась вовремя — плати всю жизнь… Посадили они меня, молчаливую, в машину, да и отвезли прямиком в один из тех кабинетов, где девушек от цепи отстегивают только для того, чтобы под клиента подложить, а потом сразу опять пристегивают. Решетки на окнах, охрана, все, как надо… — Люся вздохнула и помолчала, покачивая головой. — Продали Люсеньку, парень, на мясо продали… менты поганые, сволочи… Что там я прошла, рассказывать не стану, а то блеванешь. За четыре с половиной месяца задолбали так, что я себя в зеркало узнавать перестала, еле ходила. Думала: все, помру… ан нет, не дал Господь.
— Взяли тех ментов с поличным. Не с продажей, а иначе: они по телефону своих друзей о полицейских рейдах предупреждали, ну и где-то прокололись, попали на прослушку. А потом и до моей пыточной камеры полиция добралась. Ну, я уже ученая была. Сразу сказала, что буду давать показания; они меня, конечно, тут же от остальных отделили, поселили в убежище, как тогда, в Тверии. Под охраной, но какая там охрана? Выбрала я удобный момент, да и сбежала. На иврите я уже тогда балакала, как на родном, так что проблем не возникло. Села в автобус на Тель-Авив. «Все, — думаю. — Хватит Бога испытывать. Сейчас доберусь до девчонок, заберу из сейфа свое бабло, паспорт и — домой, в Волгоград.» Денег моих в сейфе набиралось тонн на семьдесят, не меньше.
— Доехала я до нашей виллы. Вроде как и доехала, а найти ее никак не могу. Как же так, думаю, неужели я настолько все позабыла? Номер 25. Вот тут же она должна стоять, на этом самом месте, между номером 23 и номером 27… почему же ее нету? И откуда здесь, спрашивается, эта куча обгорелого мусора? Ах, парень… — Люся заплакала. — Короче, спалили наш домик. Не знаю, помнишь ли ты… говорят, об этом в газетах много писали. Он даже клиентом нашим не был — просто какой-то помешанный религиозный маньяк. Решил, что огнем изведет греховную скверну со Святой Земли. До нас он поджег несколько кабинетов около автовокзала, без жертв, все успели выскочить. Ну, полиция там его и ловила. А он сюда перешел, в наш район. И на этот раз зажег основательно, сволочь. Сгорели мои сестрички, живьем сгорели, все четыре. За что?!
Она всхлипнула.
— А вместе с сестричками и все остальное… Так и осталась я, парень, у разбитого корыта. Ни денег, ни документов, ни друзей, ничего… даже здоровья уже не было, чтобы сначала начать. Сунулась было в посольство родной державы. Отстояла очередь, так, мол, говорю, и так, помогите своей попавшей в беду гражданке, отправьте домой, не дайте погибнуть на чужбине. Паспорт мой утерян и денег нету, но я готова подписать что угодно — отдам, отработаю, только спасите…
— А там такое гладкое рыло сидит, пидор комсомольский.
«Ладно, — говорит. — Заполните бланк, пошлем запрос.»
Я говорю: «Запрос-то это хорошо, а когда ответ ожидается? Когда прийти? Послезавтра?»
Улыбается мне в лицо, сука: «Через полгода самое раннее. Тогда и приходите.»
«Как же так? — говорю. — Где же я эти полгода жить буду?»
«Не знаю, — отвечает. — У нас тут не общежитие. Следующий!»
Люся усмехнулась и пнула ногой пустую бутылку.
— Вот так я и оказалась на Тель-Барухе, парень. Сначала там, где молоденькие, а потом и здесь… Ну и, запила, это уж само собой. Теперь вот жду.
— Ждешь паспорта? — поразился Берл. — До сих пор? Он ведь сказал «полгода».
— Какого паспорта?.. — засмеялась Люся. — Смешной ты, парень. Смерти жду. Каждый чего-то ждет. Ты вот — Кольку, а я — смерть. Интересно, кто быстрее дождется?
Она поднялась на ноги, охнула, разгибая поясницу, потянулась и, не прощаясь, пошла назад, туда, где карабкалась на обрыв промытая зимними дождями тропинка. Берл остался один, ждать. Колька все не возвращался. Вернется ли?
Он отплыл от берега довольно далеко и лег на спину, стараясь не обращать внимания на любопытных медуз. Берег светился окнами тель-авивских небоскребов, фонарями дальней променады, красными огоньками антенн. Слева чернел длинный мол герцлийской марины. Колька гребанул и развернулся лицом к морю, к его молчаливой выжидающей темноте. Он специально избегал смотреть на опустевшее с некоторых пор небо. Все эти годы ночное небо было полно Гелькой, волокнистыми прядями ее волос, ее медленной улыбкой, ее ласковыми руками, кутающими младенца-луну в пушистые одеяльца облаков.
Все эти годы она ни разу не отказывала Кольке в чуде своего присутствия… в чуде… но чудеса тем и отличаются, что не могут длиться вечно. И вот они кончились. Кончились. Колька поднял глаза… пусто. Он вдруг понял, что плачет, и это было отчасти даже забавно, потому что плакать ему еще не приходилось никогда, исключая, наверное, раннее детство, которого Колька не помнил, а значит, его как бы и не существовало вовсе. Уж если плакать, то в море. Удобно и незаметно… и вода похожа, такая же соленая. Плакать и плавать в собственных слезах, как рыба. А может, рыбы не плачут? — Ну да, не плачут, скажешь тоже! Кто же тогда наплакал все это? Кот? Ясно, что рыбы…