— Вика, — сказал Берл, скорее утвердительно, чем вопросительно.

— Конечно. Тогда-то, после родов, речь к ней и вернулась. Правда, односложно так: да, нет… спасибо, пожалуйста… пеленка, горшок… На суде она уже чего-то отвечала.

— А Сара? — спросил Берл. — Сара куда делась?

— Да никуда не делась. Продолжала на Гельке виснуть. Целыми днями вместе сидели. Правда, теперь все поменялось: говорила все больше Гелька — примерно, как во сне, быстро и неразборчиво, а бедняжка Сара слушала. Не знаю, чего она там понимала. У нее ведь русский смешной такой был, старорежимный. Вроде, родилась-то она в России, но уехала очень давно. Когда-то говорила, даже книжки читала, а потом забывать стала за ненадобностью. А как сюда в начале девяностых из Союза повалили, пришлось вспоминать. Вот она на Гельке и вспоминала.

— Что было на суде?

Люся пожала плечами.

— А ничего особенного. Всем все заранее ясно было. Маньяк вышел кругом виноват — зарезал Вику, напарника, а до Гельки не добрался. С его собственным ранением, правда, неувязка получалась. Сам себя он так пырнуть ну никак не мог. Да и вообще, на рукоятке Гелькины отпечатки нашли. В общем, я уж не помню, какую они там на следствии историю сочинили. Важно, что выходила наша Гелька чистой, как первый снег. Самооборона и так далее… — она покачала головой и развела руками. — Жертва насилия.

— Ее тоже… — начал Колька и остановился, не договорив.

— Изнасиловали? — продолжила за него Люся. — Нет. На Гельке не было ни царапинки. Кроме шока — ничего. Шок!..

Она цинично ухмыльнулась.

— Ты, я вижу, девушка недоверчивая, — заметил Берл. — А что говорила Геля на суде?

— А ничего! — Люся снова ухмыльнулась. — Шок, сами понимаете. За нее прокурор говорил. Так говорил, что все слезами заливались. В общем, не знаю, кто Гельку надоумил, но сыграла она, как по нотам.

— Дура ты, Люська, — глухо сказал Колька, вставая. — Дурой была, дурой и осталась.

— Куда уж мне до вас, умников, — сварливо отозвалась Люся. — Я в своей жизни еще никого не зарезала. И от мужа своего с ребенком в брюхе не сбегала.

Колька вздрогнул, как от удара, но промолчал.

— А дальше что было? После суда? — вмешался Берл, торопясь перевести разговор в более безопасное русло.

— Дальше — больше! — объявила Люся, пьяно взмахнув рукой. — Дальше разошлись наши пути. К нам-то с Люськой никто душевной помощи не приставлял. После суда… Мы, понимаешь ли, мил-человек, нужны были им до суда, во время суда и для суда. А после суда — пожалте туда… куда не ходят поезда…

Она хихикнула.

— Понимаешь, на Чико тоже хотели дело сшить, хотя он-то мужик хороший оказался. Долг наш простил, даже денег дал немного. А главное — свел со своими предыдущими девочками. Они-то к тому времени в местной жизни уже плавали, как рыбы в воде. Ну вот… к ним-то мы с Люськой и дернули, в Тель-Авив.

— А Геля?

— А Геля осталась в Тверии со своей Сарой. Дальше не пытайте, не знаю.

Колька покачал головой и медленно пошел к морю.

— Ты куда собрался, Коля? — забеспокоился Берл.

— Пойду поплаваю, — ответил тот, не оборачиваясь. — Не утоплюсь, не надейся.

— Всегда такой был, — сказала Люся. — Молчит, молчит, а потом вдруг раз… и сделает. Все-таки дура эта Гелька несусветная! От такого мужика сбежать… Ведь сколько лет прошло, а он до сих пор ее ищет. Это ж надо!

Колька разделся, вошел в воду и поплыл, мелькая плечами в темноте. «Вернется или нет?» — спросил сам себя Берл и затруднился с ответом. Люся молчала, пересыпая песок из ладони в ладонь. Из ночи, сопровождая позднего джоггера, выскочил молодой французский бульдожка, подбежал поближе, всем своим видом выражая дружелюбие и счастье жизни, слегка посомневался и наконец, отважившись, ткнулся Берлу одновременно в руки, в колени и в щеку мокрым щекочущим носом.

— Вернется, правда? — спросил его Берл и почесал мягкое заушье, отчего бульдожка самозабвенно запыхтел — видимо, в знак согласия.

— Эй, Кинг, ко мне! — позвал хозяин.

Бульдожка поднял на Берла извиняющийся взгляд: мол, да, конечно, дурацкое имя, но что поделаешь, разве с хозяином поспоришь?.. и потрусил дальше мелкой веселой рысцой, посовываясь вперед левым плечом.

— Осторожней с купанием! — крикнул джоггер на бегу, миновав кучку с Колькиной одеждой. — Сейчас много медуз… и течения…

Берл помахал в ответ. Медузы… течения… чему быть, того не миновать. Он не любил это древнее море. Оно принадлежало бездушным греческим героям и их завистливым богам. Оно было полно их мифическими чудовищами, обломками их трирем, его дно было усыпано их безглазыми черепами. Оно было частью чужой игры, это море — море-убийца, море-людоед. Вернется или нет?

— А куда он денется… — презрительно сказала Люся. — Вернется, как миленький. Он упрямый, Колька. Упрямее нет. Всегда такой был. Пока до конца не дойдет, не успокоится.

Они помолчали еще немного. Колька уже совсем скрылся из виду; темное море хрипело рядом, привычно и часто, как инсультный старик, облизывая береговую губу. Водка кончилась.

— Слушай, Люся, — виновато произнес Берл, не в силах более просто сидеть и ждать. — Наверное, я не в свое дело лезу, так что — не хочешь, не говори… почему вы тогда тут остались, после суда? Могли ведь вернуться: паспорта на руках, денег на билет вам Чико дал бы… а нет — всегда можно написать домой, объяснить…

— Вопрос хороший, молодец, — одобрила женщина, саркастически усмехаясь. — Главное, вовремя спросил… Понимаешь, если бы сразу после Викиной смерти, то наверняка бы вернулись, точно тебе говорю. Но когда началась вся эта мурыжина со следствием… Это же месяцы, парень, месяцы. День за днем, неделя за неделей. Сидишь себе в Тверии, на квартире, а вокруг… ну, ты Тверию знаешь, объяснять не надо: веселая жизнь, кафе, отели, Кинерет со сладкой водичкой, горы… красиво. Поневоле подумаешь: да как же возвращаться, ничего этого не попробовав? Тем более — дома не ждут. А уж без копейки, с поджатым хвостом — не ждут тем более. Мы ведь, чтобы уехать, в долги влезли, Рашид без денег не брал.

— Ну и, конечно, тот ад, который мы по дороге сюда прошли… неужели и это все впустую? Сначала ночевки на полу в Боснии, потом три дня блевотины в море… Ты бы видел тот баркас, куда нас затолкали! Меня тогда в первый раз стошнило еще у причала, от одной только вони тухлой рыбы в трюме, а потом-то уже выворачивало по полной программе, от качки. На берег нас сгрузили полумертвыми. Мы даже не спросили — где… думали — во Франции. Ха! Во Франции… Но даже, если бы и спросили, все равно никто бы не ответил. Люди дикие, черные… лопочут что-то непонятное, дергают, погоняют, как скот… я и не знала, что такие бывают.

— А самое страшное — это когда четверо суток в яме сидели, ждали, пока поведут через границу. Песчаная яма где-то в Синае, глубокая, чтобы не вылезти. Одно ведро на всех вместо туалета. Еду сверху бросали, как зверям — воду, лепешки. Вонь, голод, жажда, страх… Потом подняли веревками, повели. Пешком, парень, всю ночь. Вольтарен дали, чтоб мышцы не сводило, и вперед! Думала — помру, кроме темени в глазах, уже и не видела ничего. Потом — Викина смерть… молчащая Гелька с ребенком… пропавшие четыре подружки… и что же — все это зря, коту под хвост? Утереться и забыть?

— Когда еще до Тверии в Тирце сидели, там наших баб гужевалось около полусотни. И все думали о высылке, как о самом страшном, что только может случиться. Ты вот говоришь «паспорт на руках»… А они свои паспорта прятали куда подальше, а то и выкидывали, чтоб никто не узнал, кто они и из какой страны, понимаешь? Чтоб труднее было выслать. Зубами за Израиль держались… — Люся вздохнула, развела руками. — Это тоже влияет, разве нет? Если все вокруг мечтают остаться, а ты говоришь о том, как бы, наоборот, уехать, то поневоле почувствуешь себя дурой.

— А тут еще Чикины девчонки — те, что собственное дело в Тель-Авиве открыли. Они тогда еще по вызову работали. Веселые, уверенные, при деньгах, какие нам и не снились. По-местному балакают. Прикинуты — закачаешься… — Люся снова вздохнула. — Понимаешь?