Пансионерская представляла собой большую комнату с высоким потолком. Она была почти пустой – стояло только высокое зеркало на ножках красного дерева, и тем не менее зимой там было уютно, так как всегда горел камин. Вдоль стен стояли встроенные шкафы. Обитатели пансионерской обладали привилегией проводить здесь лишние десять минут после вечернего звонка.

Чем ближе становился день моего пятнадцатилетия, когда я должна была окончательно покинуть дом и поселиться в училище, тем больше дорожила я каникулами. Их омрачал только страх предстоящей разлуки. Никто не догадывался о глубине моих чувств. Из-за моей сдержанности мама решила, будто жизнь вдали от дома сделала меня равнодушной к их интересам и заботам. Она стала считать меня отрезанным ломтем и часто говорила:

– Вот Лева понимает, через что мне пришлось пройти.

Мы переживали тяжелые времена. Отец оказался не способен выдерживать конкуренцию, все возраставшую в его профессии. Он питал отвращение к современным танцам. В моду вошли падеспань, венгерка, падекатр, а он продолжал обучать своих учеников лансье, менуэту и польке. Неудивительно, что молодые учителя вытесняли его и у него осталось всего несколько уроков. Теперь он имел только одно постоянное место службы – дважды в неделю давал уроки в благотворительной школе принца Ольденбургского. Жалованье там было скудное, но постоянное. Школа находилась за городом в Лесном, и у отца уходил почти целый день на дорогу туда. Зимой отец страшился этого путешествия. Транспорт передвигался медленно – конка вывозила его за черту города, а там он пересаживался на паровичок. Несмотря на то что под скамейки подкладывали солому, его ноги немели от холода. Особенно его ужасало возвращение домой. В своей промокшей от пота сорочке и во фраке, который был de rigueur (Обязательный) для учителя танцев, он сильнее ощущал холод. До дому добирался совершенно замерзшим и голодным. Стакан водки согревал его, но тем не менее он приобрел постоянную простуду. Отец мог так часто чихать, что мы просто теряли счет. Он рассказал мне, как однажды на улице вынужден был остановиться во время одного из продолжительных приступов. Какой-то прохожий, привлеченный необычайной мощью и частотой его чихания, остановился, чтобы посмотреть на него.

– Будьте здоровы, – вежливо сказал прохожий. Чихание продолжалось. – Будьте здоровы, – повторил он. – О, будьте здоровы, будьте здоровы, будьте здоровы. Неужели вы никогда не перестанете чихать?

Вежливый незнакомец не смог дождаться, когда же, наконец, закончится приступ.

Суббота была одним из тех дней, которые отец проводил в Лесном, а это означало, что я очень мало видела его в свои выходные. Он стал глохнуть, и мама часто раздражалась от того, что ей приходилось многократно повторять одно и то же. Ему же не хотелось признаваться в своей слабости, и он утверждал, будто люди, имеющие музыкальный слух, глухи к повседневным звукам.

Бабушка теперь жила с нами. Ей уже было за семьдесят, и она явно сдавала. Но ее изумительная жизненная сила не уменьшалась с годами. Она вставала первой в доме, и поздно ночью было слышно, как она ходит по своей комнате. Стук выдвигаемых и задвигаемых ящиков безошибочно говорил о том, что бабушка что-то ищет. Большую часть времени она проводила в поисках. Ее вещи постоянно играли с нею в прятки. Велика была ее досада, когда ей пришлось пропустить торжественную церемонию вручения наград в школе у Льва. Лева был награжден золотой медалью, но бабушка не смогла увидеть, как ее любимец получает медаль, так как безнадежно потеряла свой лучший шиньон, и, будучи чрезвычайно привередливой, когда дело касалось ее внешности, она не захотела показываться на публике без него.

– Я положила его здесь, – повторяла она, возвращаясь снова и снова на одно и то же место, надеясь, что пропажа окажется там. – Чур-чур, дурака не валяй, поиграл и отдай, – взывала она к невидимым темным силам, которые, как она полагала, сыграли с ней злую шутку.

Когда бабушке предложили место в богадельне для вдов при Смольном монастыре, бабушка перебралась туда. Белая с золотом красота Смольного успокаивала и смягчала болезненные раздумья о пережитых лишениях, которые довелось испытать людям преклонных лет, заканчивающим жизнь в богадельне. В большой церкви, изящной, словно праздничный зал, царило почти светское блаженство. Комнаты обитательниц выходили в просторный коридор с изящной галереей наверху. Бабушка жила в одной комнате со своей родственницей, тетушкой Олимпиадой, великаншей с маленькой птичьей головкой и тоненьким голоском.

Громким шепотом бабушка сообщила нам, что Олимпиада только что продала свое воронежское имение и у нее теперь куча денег в чулке. Такова была последняя страница жизни бабушки. Она осталась в моей памяти как необычайно яркая личность. События ее жизни, словно в книге, составляли причудливые, романтические узоры. Бедность не оставила ни малейшего следа на ее детском простодушии.

Я занималась теперь в классе Гердта и с любовью вспоминаю это время – весну среди всех времен года моей профессии. Я бесконечно благодарна моему любимому учителю. Лето коротко и эфемерно, великие танцовщики не оставляют после себя никаких записей, они живут в легенде. Только бережные руки могут передать неосязаемое сокровище, только вдохновенный талант лелеет искру волшебного искусства, пока она не разгорится с новой силой. Гердта можно назвать избранным инструментом, передававшим нам все богатство танца, то богатство, которое он тщательно собирал за время своей долгой карьеры. В юности он стал свидетелем рассвета романтизма, никогда уже не повторившегося в своей первозданной силе. Гердт не искал новых путей, он был ревностным хранителем славных традиций.

Самая интересная часть его урока начиналась после того, как заканчивалась необходимая рутина упражнений. Тогда из отдельных па рождалась цепь коротких танцев. Он часто реконструировал фрагменты старых балетов, давным-давно сошедших со сцены. Великие танцовщики прошлого оживали снова, вызванные им. Я находилась под обаянием чар великого искусства, раскрытого нашим Учителем. Когда урок заканчивался, горничная входила с большим ручным колокольчиком, мы толпой неохотно выходили из зала, с нетерпением ожидая завтрашнего дня, когда, возможно, снова повторим шедевр Черито «Танец с тенью».

Два моих последних года в училище были заполнены счастьем и увлеченным трудом. Передо мною стояла одна цель, и каждый день открывал мне новые высоты, к которым стоило стремиться. Мне не казалось, будто мою свободу подавляют. В отличие от других девочек я не считала эти годы вычеркнутыми из жизни. Напротив, у меня было ощущение, будто у меня осталось мало времени. Во мне рождалось понимание того, что пройдут годы, прежде чем я смогу достигнуть желаемого результата.

Каждое воскресенье нас, старших, водили в Александрийский театр. Мы любили драмы, где можно было поплакать. В пансионерской, к которой я теперь принадлежала, нам нравилось разыгрывать то, что мы видели, имитируя актеров очень точно. Кто-нибудь из актеров драматического театра давал старшим уроки дикции и игры. Мы главным образом придерживались монологов и поэзии. Иногда он предлагал нам разыграть какую-нибудь сцену. Во времена моего отца не было отдельной драматической школы. Ученики театральной школы обучались в соответствии с проявляемыми ими способностями, но танец был обязательным для всех. Славина, одна из ведущих меццо-сопрано, сначала готовилась стать балериной. Мы посещали и занятия пения, но не было никакой надежды, что среди нас окажется еще одна Славина. Для предстоящего весной экзамена мы готовили ни больше и ни меньше как «Марию Стюарт». Классную комнату, заполненную партами, мы сочли неподходящей; так что со временем для драматических уроков перешли в Маленький театр. В задней части аудитории, за зрительным залом, находилось небольшое фойе, на стенах которого висели фотографии в рамках всех учащихся, закончивших училище. Из этих фотографий становилось ясно, что наши платья всегда оставались неизменными, менялись только прически: волосы собраны короной на макушке и челка лежала красивее, чем в нашей прическе, когда волосы зачесаны за уши.