– Если подобное когда-нибудь повторится… – схватил человечка за воротник, грубо встряхнул и изо всех сил швырнул беднягу к стене.

Тот, пошатываясь, вышел. Я сидела словно в оцепенении. Дягилев со словами: «Извините, Тата…» – покинул комнату.

Это был единственный случай, когда я видела его охваченным необузданным гневом. Я часто являлась свидетельницей его раздражения, но никогда, за исключением этого случая, не видела его потерявшим самоконтроль. И его постоянным присутствием духа можно было только восхищаться. Его голос, возвысившийся над гулом враждебных выкриков во время парижской премьеры «Послеполуденного отдыха фавна»: «Дайте продолжить спектакль», – заставил притихнуть публику. Любой другой при подобных обстоятельствах велел бы опустить занавес. Однажды в Париже, когда вспыхнувшая среди музыкантов ссора грозила сорвать репетицию, Дягилев вышел из последних рядов зрительного зала, при этом выглядел он более беззаботно, чем всегда; его походка, как никогда, напоминала играющего тюленя. Он чрезвычайно спокойно произнес:

– Господа, это не слишком подходящий момент. Вы можете решить свои разногласия после репетиции.

Дисциплина была восстановлена.

К тем пятнам на солнце, на которые я только что указала, могу добавить еще одну маленькую слабость, по-своему очень милую. Она создавала, по моему мнению, мост, который связывал очищенные слои его интеллекта с умеренными зонами, куда мог последовать любой. Эта слабость, если ее можно назвать таковой, состояла в том, что его очень беспокоило общественное мнение, каким бы недостойным внимания оно ни было. Но это относилось только к нему самому. Однажды в одной из наименее уважаемых петербургских газет появилась непристойная заметка о нем. Я сразу же написала письмо редактору, оно было не слишком связным, но выражало мое негодование. Письмо напечатали. Благодарность Дягилева была намного больше, чем того заслуживал инцидент. К тому же он очень забавно выражал свою благодарность. Не распространяясь по поводу достоинств моей логики, он сказал:

– Я просто обожаю вашу позицию. Она равнозначна следующему: «Я люблю Дягилева, а все вы грязные собаки».

В то же время он был абсолютно равнодушен к кассовому успеху. Однажды он сказал:

– Успех постановки непредсказуем. Для меня имеют значение только ее достоинства.

Я, без сомнения, была не единственной, кто «любил» Дягилева. Среди штата сотрудников царила настоящая преданность и почтительное отношение ко всем его пожеланиям. Он заставлял их очень много работать, ставил перед ними такие задачи, о каких мы читали только в сказках, но он умел и согреть их сердца, знал, когда нужно похвалить, а когда дать волю гневу. Одно из своих фантастических приказаний он отдал, когда Шаляпину не понравился его костюм Олоферна, тогда Дягилев велел костюмерше за несколько часов изготовить другой. Как эта крошечная женщина приступила к выполнению поставленной перед ней задачи, наглядно описал Дягилев: «С полным ртом булавок и съехавшим набок пучком волос она носилась вокруг Шаляпина, словно комар вокруг колосса, – то вставала на колени, чтобы подшить подол, то вставала на стул, чтобы дотянуться до его плеч, в результате ей удалось одеть его, несмотря на то что он жестикулировал перед зеркалом». Он репетировал роль, но время от времени речитативом давал ей знать, если в него впивалась булавка.

– Подумать только, целый отрез тяжелой материи держался всего лишь на булавках, но не думаю, что ее целомудрие было бы сильно оскорблено, если бы он свалился. В тот же вечер Шаляпин получил новый костюм. Дягилев очень высоко ценил нашу костюмершу. Назвать ее «умелой» – слишком мало сказать. У нее был талант к своей работе. Способность окружать себя умелыми людьми была отличительной чертой Дягилева. Не могу припомнить ни одного случая неправильного распределения ролей. И среди обслуживающего персонала работали настоящие художники. Наш главный машинист Вальц трансформировал старую сцену Парижской оперы и оборудовал ее таким образом, что она стала пригодна для любых coups de theatre. (Неожиданные развязки) Скромный заикающийся гример создавал изумительный грим для Шаляпина. Вездесущий курьер Михаил был великолепным психологом. Ему часто удавалось предотвращать недовольство среди рабочих сцены Парижской оперы. Он не беспокоил Дягилева, брался за дело сам и прекрасно разрешал многие проблемы. Я знаю об этом от самого Михаила. Он был моим большим другом и часто оказывал мне услуги.

– Там принесли кипу альбомов, Тамара Платоновна. Я подписал их все. Вам не стоит беспокоиться.

Изобретательность Дягилева в правильном использовании моральных качеств, которые он порой ставил выше технических способностей, можно наилучшим образом проиллюстрировать на примере его кузена Павла Георгиевича Коребута-Кубитовича. Думаю, в природе больше не существовало столь мягкого, спокойного, доброжелательного человека, пользующегося всеобщей любовью, как Павка, как ласково называли его друзья. Он мог бы послужить образцом для эссе о джентльменах кардинала Ньюмана. Его опрятный, цветущий внешний вид и немного гортанный, чуть воркующий голос открывали ему навстречу все сердца. Дягилев не мог позволить, чтобы вся эта мягкость и очарование пропадали впустую. Он предназначил Павке роль «утешителя матушек». Одно время существовала необходимость, чтобы кто-то успокаивал материнскую зависть и прекращал возникающие между ними перебранки. Впоследствии матушки постепенно исчезли из поезда Русского балета, но одно время они угрожали стать серьезным неудобством. Возможно, тень мадам Кардинал, обитающая в коридорах, послала их на тропу войны. Говорят, в Парижской опере живут один-два призрака. И довольно часто случалось, что Павка не мог принять участие в вечеринке, устраиваемой Дягилевым, потому что должен был сопровождать двух матушек в Булонский лес. Или же Дягилев небрежно бросал: «Павка не сможет к нам присоединиться. Он собирается пригласить на чай мадам X, которая поссорилась с мадам У, позже он попытается их помирить».

Без сомнения, не только его способность использовать человеческий материал заставляла Дягилева поддерживать постоянные близкие отношения со своим кузеном. Такие расходящиеся черты составляли склад ума Дягилева. Он аккуратно раскладывал их по определенным ящичкам, доставая их по требованию сердца или рассудка, никогда или очень редко позволяя им вступать в конфликт. Он обладал настоящей нежностью, глубиной чувств, а также проницательностью и неукротимой волей. Он ценил сердечную доброту и простоту. Он искренне любил тех, кто окружал его. Из случайно брошенных им замечаний у меня создалось впечатление, будто своим добровольным изгнанием из отечества Павка давал ему возможность соприкоснуться с атмосферой дома, служил связующим звеном с его истоками.

Когда дело касалось его самого, Дягилев был чрезвычайно сдержанным и, боясь показаться сентиментальным, не давал воли воспоминаниям, но у меня было достаточно возможностей, и мое нежное к нему отношение помогло мне разглядеть, что под маской отчужденности он бережно хранил воспоминания прошлого. Однажды, провожая меня домой после вечеринки в Риме, он сказал, как будто обращаясь к себе:

– Какой прекрасный вечер! Он напомнил мне о вечерах, проведенных дома… посещения моих кузенов… музыка весь вечер… мы пели дуэты… поездки на лошадях… лунный свет.

Он говорил так тихо – похоже, забыл о моем существовании.

Несколько слов о ничем не прикрашенной простоте, но вызывающие в памяти окружавшую в прошлом обстановку, имевшую большое значение для цельности его натуры. В моем воображении предстала следующая картина: просторный, возможно, беспорядочно выстроенный дом, где настоящее, сплетенное с прошлым, носило характер реальности. Органические традиционные черты русского загородного дома группируются в моем представлении вокруг молодого человека, со свежими румяными щеками и странным образом потупленными глазами, в безукоризненно чистой косоворотке. Я абсолютно уверена в существовании косоворотки. Она была такой же неотъемлемой частью русской жизни, как твид для Англии… В конце петляющей тропинки в глубине не слишком ухоженного сада, скорее всего, стоял павильон, некогда temple d'amitie (Храм дружбы) или беседка Купидона. Но его аллегорическое значение забыто, теперь это всего лишь прохладное уединенное место, где можно летом найти убежище, резная сельская скамья, достаточно просторная, чтобы на ней можно было удобно расположиться с книгой. Я нисколько не сомневаюсь в существовании просторной веранды. Туда подавали еду и обедали подолгу, ведя беседы о книгах, искусстве и политике. Жизнь там, должно быть, протекала гладко на колесах, смазанных старательными руками слуг. Подобное обрамление неспешного существования не устанавливало никаких пределов для развития страсти Дягилева к музыке. Занимался ли он систематически и усердно или же только время от времени, не имею понятия, но абсолютно уверена в том, что музыка пропитала все его существо. Невозможно себе представить более благоприятной атмосферы, способной поддержать его рано возникшую любовь к музыке. Влияние его тети Карцевой-Панаевой, одной из величайших концертирующих певиц своего времени, наверное, сыграло свою роль в его музыкальном образовании. Его горячий энтузиазм, его неувядающая и неослабевающая страсть к искусству впервые пробудилась под влиянием музыки. Впоследствии она находила выход через разнообразные каналы. Если его быстро менявшиеся ориентации порой казались полным разрывом с прошлым, в действительности этого не было. В его революции вкуса существовала определенная последовательность. Он поклонялся в разных святилищах, но всегда одному и тому же божеству. Его всегда вел его собственный инстинкт. Временами на него оказывала влияние мода, но только поверхностно. Я полагаю, что сдержанное отношение французских музыкальных кругов к Чайковскому отчасти объяснялось тем, что Дягилев долго не включал произведений этого композитора в свои парижские сезоны. Но я помню и высоко ценю его слова, произнесенные им незадолго до смерти: «Чайковский гений, еще полностью непонятый в Европе».