Государь был с ней очень ласков и любезен, изредка шутил, но никогда не беседовал подолгу.

Зинаида Владимировна, не привыкшая к придворной атмосфере, в которой надо родиться, терялась и казалась хорошенькой птицей, опущенной в воду.

Произошло нечто совсем неожиданное для согласников. К Похвисневой привязалась императрица, перед которой, как и перед всеми, Зинаида Владимировна продолжала играть «праведницу». Доверчивая Мария Федоровна поверила ее напускной «чистоте и незлобивости» и называла ее не иначе, как «notre sainte». Ее красота не производила впечатления на Павла Петровича, на что расчитывали подставившие ее кандидаткой в фаворитки.

Эти люди не понимали своего государя. Он искал в женщине «душу», отзывчивый ум, безыскусственную веселость, он искал женщину-друга, перед которой мог изливать свои задушевные мысли, которые она поняла бы своим чутким женским умом. Внешность не играла в его глазах никакой роли.

Все это было в Нелидовой, которую далеко нельзя было назвать красивой. Ничего этого не было в Похвисневой, которая была красавица и только. Кутайсов и его вдохновители поняли свою ошибку.

Если бы Иван Павлович не был по-прежнему влюблен в новую приближенную фрейлину, ее постарались бы удалить от двора.

Виды на нее сладкострастного Кутайсова, для которого в женщине, наоборот, прежде всего нужна была внешность, сделали то, что Зинаида Владимировна, на погибель себе, осталась при дворе.

Павел Петрович продолжал скучать.

Растерявшимся царедворцам пришла даже безумная мысль рассеять императора Генриеттой Шевалье, которая была остроумнейшей женщиной в Петербурге, но при первых же шагах они поняли вею нелепость подобного плана. Среди женщин Петербурга не было другой Нелидовой.

Царедворцы обратились к мужчинам.

Они вздумали приблизить к государю одного человека, который мог развлекать его своими выдумками, но правила которого не были строги, а общеизвестное злоязычие возбудило против него тайное недоброжелательство придворных и городского общества.

Таким человеком явился генерал Федор Васильевич Ростопчин, незадолго перед тем удаленный от двора.

Воспитанный за границей, он приобрел там наружное блестящее образование, красно говорил, отлично схватывал смешные стороны других людей и прекрасно умел передразнивать их.

Трудно было сравниться с ним в искусстве набросать какую-нибудь записочку, но он мог умно изложить и деловое письмо, не требовавшее ни обстоятельности, ни глубины.

Павел Петрович знал его.

Еще будучи великим князем, он однажды прогнал его из-за своего стола, при котором он находился в качестве дежурного камергера.

Хотя характер Ростопчина был ему противен, однако, при вступлении на престол он опять взял его к себе.

С тех пор он не раз лишался царской благосклонности, но так как выходки его были забавны, а государь умирал от скуки, то и поспешил, при первом напоминании, снова призвать Ростопчина ко двору.

При том Ростопчин был личным врагом Нелидовой — причиной больше, чтобы благоволить ему.

Значение его стало быстро возрастать.

Он, зная слабые стороны государя, ловко умел польстить им и осыпал соперников своих сарказмами, обнаруживавшими их невежество.

— Тем лучше, — однажды заметил на это Павел Петрович, — это ведь машина, которая только должны уметь повиноваться.

Но и государь, и Ростопчин заблуждались.

Те, кто не умел правильно написать и двух слов, оказались хитрее не только их, но и всех академиков Европы.

Это доказали последствия.

Около того же времени постигла опала и графа Строганова, осторожнейшего из людей, когда-либо бывших при дворе.

Однажды он заехал к знакомому нам Ивану Сергеевичу Дмитревскому, который в то время был сделан обер-прокурором сената, должность в описываемое нами время считавшаяся выше должности товарища министра.

Граф был чем-то страшно расстроен.

— Что с вами, ваше сиятельство? — спросил его Дмитревский.

— Меня удалили из Гатчины, — отвечал он, — за то, что я сказал государю, что пойдет дождь.

— Возможно ли?

— Слишком возможно, и вот как было дело: у государыни в течении нескольких дней была небольшая лихорадка; сырость ей вредна. Между тем, дня три тому назад, государь предложил ей сделать прогулку. Взглянув в окно, государыня заметила:

— Я боюсь, что дождь пойдет.

— А вы как думаете? — спросил у меня государь.

— Я вижу, ваше величество, что небо пасмурно, так что, вероятно, будет дождь, и даже скоро.

— А, на этот раз вы все сговорились, чтобы мне противоречить! — воскликнул Павел Петрович. — Мне надоело переносить это! Впрочем, я замечаю, граф, что мы друг другу более не подходим. Вы меня никогда не понимаете; да, кроме того, у вас есть обязанности в Петербурге; советую вам вернуться туда.

— Я низко поклонился, — продолжал Строганов, — ушел и стал приготовляться к тому, чтобы выехать на следующий же день; но мне намекнули, что я не дурно сделал бы, уехав немедленно, потому что государь, по уходе моем, изволил сказать:

— Я думаю, что граф Строганов понял меня. Бедный старец был огорчен до глубины души.

Он принадлежал к кружку Великой Екатерины и пребывание у двора обратилось у него в потребность.

Он был царедворцем не из честолюбия или интереса, но в силу той несчастной машинальной привычки, которая обращается, наконец, во вторую природу и заставляет царедворцев умирать со скуки, если у них отнимают право скучать при дворе.

За несколько дней перед тем Павел Петрович отправил в изгнание статс-секретаря Нелединского.

Последний был сначала замещен господином Неплюевым, а потом Бакуниным, занимавшим довольно долго незначительное место в иностранной коллегии.

Бакунин был сыном аптекаря и вышел в люди через Ивана Павловича Кутайсова.

Таким образом, все считавшиеся сторонниками фрейлины Нелидовой, были устранены.

Императрица несколько утешилась в разлуке со своей любимицей, с которой, впрочем, не переставала переписываться, в обществе новой фрейлины, Похвисневой.

Ее величество баловала ее, дарила роскошные туалеты и драгоценности и всеми силами заботилась об устройстве ее судьбы. Под этим, конечно, разумелось замужество.

В ослеплении от своей любимицы, государыня не могла остановить свой выбор ни на ком из окружающих, который был бы достоин руки «notre sainte».

По странному совпадению, об этом же заботился и Иван Павлович Кутайсов, преследуя, однако, конечно, совсем иные цели. Он искал предмету своей любви подходящего и податливого мужа. Задача и в этом случае была трудная. Близость к государыне не давала возможности предложить Зинаиде Владимировне не блестящую партию.

В таком положении стояли дела, когда двор, в начале ноября 1797 года, вернулся в Петербург.

Вскоре, как мы знаем, состоялся торжественный въезд в столицу чрезвычайного посольства великого магистра ордена мальтийских рыцарей.

Это посольство развлекло государя и дела вошли почти в свою обычную колею.

Император, кроме того, в это же время был занят грандиозной постройкой замка, которая и доныне служит памятником его царствования.

Замок этот — Михайловский.

Еще в 1796 году император приказал построить его на месте, где находился Летний дворец императрицы Елизаветы, «в третьем саду». Дворец этот сохранялся только как последний памятник Елизаветинской эпохи. Все, основанные этой государыней дворцы, в царствование Екатерины обращены в богоугодные и другие заведения. С постройкою Михайловского замка, по повелению государя, спешили.