— Остаются-то остаются, но об этом следует спросить Зину… Останется ли довольна она.

— Зинаида у меня умна… Такие пустяки ее не остановят.

— Это праведницу-то? Уж подлинно в тихом омуте… — заметил Дмитревский.

— Что ж праведница… Она умеет себя показать… Не всем надо знать, что кто думает…

— Такая мудрость жизни в молодой девушке, по-моему, отвратительна…

— Ну, пошел, поехал… Знаем мы тебя, уж поистине праведник, вас с Полиной на одну осину… Та тоже помешана на естественности и откровенности…

— И прекрасно… Такова и должна быть девушка, этот цветок, растущий на воле и не изуродованный искусственным жаром теплиц… К сожалению, такие девушки теперь редки…

— А по моему этот цветок, не сожженный жаром теплиц, просто дура… Она никогда не сделает партии…

— Она выйдет по любви и будет счастлива…

— Тебе хорошо, когда у тебя мошна-то по швам расползается, говорить о счастьи, а попробовал бы с сотней-другой душ…

— Можно быть счастливым и при небольших средствах…

— Вот что, Иван, ты это дело брось, и не вбивай еще больше дури в голову девчонке…

— Я ничего никому не вбиваю, я говорю, что думаю…

— Я ведь знаю, что ты стоишь горой за Гречихина, но этому не бывать… Слышешь, не бывать…

— Слышу… Мне ведь от этого ни тепло, ни холодно… Жаль Полину, но ведь она не моя, а твоя дочь… Выдавай ее не только за турка, а хоть за китайца… — рассердился Иван Сергеевич.

— Идите в гостиную, начинают съезжаться… — вошла в кабинет Ираида Ивановна и тотчас же вышла.

— Вот что, брат, ты там не проболтайся на счет Кутайсова, я хочу им приготовить сюрприз…

— Хорошо, хорошо, мне что за дело.

— А может он и не приедет?

— Может…

— Нет, скажи серьезно… Ты его лучше знаешь.

— Шевальиха задержит если…

— Авось не задержит… — тревожным тоном заметил генерал, и поставив трубку, которую курил, ходя, на подставку, вместе с Иваном Сергеевичем вышел в гостиную.

Там уже было человек десять посторонних.

Гости принадлежали к числу военных, бывших сослуживцев майора, так внезапно сделанного генералом. Многие были тоже в отставке, а другие перешли в штатскую службу.

Три дамы и одна золотушная девица, одетые по последней моде, вносили разнообразие в мужское общество.

С дамами беседовала Ираида Ивановна, а с золотушной девицей — Зинаида Владимировна.

Кто, как мы, по праву бытописателя, видел ее за какие-нибудь полчаса в ее комнате, посмотрев на нее теперь, не узнал бы ее.

Это была совершенно другая девушка. Она придала своему лицу какое-то выражение неземного существа, мечтательной наивности — она сияла какою-то, казалось, неподдельною святостью. За это-то выражение Иван Сергеевич, давно раскусивший ее, и называл насмешливо «праведницей».

Генерал начал здороваться с гостями. Иван Сергеевич оказался знаком со всеми.

Мужчины окружили его и стали поздравлять. Обращаясь к нему, они называли его вашим превосходительством.

Это не ускользнуло от внимания Ираиды Ивановны и Зинаиды Владимировны.

Обе они подняли головы и прислушались.

— Вы кажется Иван Сергеевич за компанию с Владимиром в генералы произвели? — крикнула она.

— Да он и есть генерал… Разве вы не слышите, мы его поздравляем…

— С чем? — вмешался в разговор Похвиснев, подходивший к ручке дам.

— Как с чем. Разве вы не знаете? Он сегодняшним приказом назначен товарищем министра уделов и переименован в действительные статские советники… Завтра приказ выйдет.

— Вот как… Хорош друг… Мне хоть бы словом… — укоризненно покачал головою генерал.

— Я и забыл об этой неприятности, — засмеялся Дмитревский. — Да кроме того, ты меня так пушил в кабинете, что я не имел времени, если бы и помнил. Истинно по-генеральски распек…

— За что?

— Да так, у нас завязался философский спор о жизни… Мы ведь с ним всегда спорим…

Разговор перешел на приключения с Владимиром Сергеевичем и Дмитревским.

Оба, по просьбе гостей, рассказали подробно происшедшие с ними случаи.

— Он счастливее меня отделался… — окончил свой рассказ Иван Сергеевич. — Ему воздали почести и оставили в покое, а меня запрягли… Буду я уж в этих уделах не у дел…

— Ишь скромничаешь… Министром будет… — заговорили кругом.

Ираида Ивановна и Зинаида Владимировна стали глядеть на него более почтительно.

Одна Полина смотрела на «дядю Ваню» своим обыкновенным светлым, любящим взглядом.

Когда Иван Сергеевич отошел от группы мужчин, она тотчас подошла к нему.

— Поздравляю, дядя Ваня… Отчего же ты мне не сказал?

— Да право же забыл! Да и что интересного… Ведь оттого, что я стал товарищем министра, я не изменился и узоров на мне не нашили…

— Вот я тоже, сделайся сейчас хоть царицей, осталась бы такой же как я есть…

— Так и следует, человек должен быть прежде всего человеком…

— Диву я даюсь на Зину…

— Это на «праведницу»?

— Ты ее не любишь, дядя, а мне ее жаль…

— Жаль?

— Ей, вероятно, очень тяжело быть не тем, что она есть и вечно следит за собою… Если бы ты видел ее перед гостями у нас в комнате.

— Что же?

— Она совсем другая… Нет этих ни опущенных глаз, ни сдержанной улыбки… Она, напротив, горячая… резвая, капризная…

— Знаю, знаю… словом — «праведница».

— Я еще вот что хотела сказать тебе дядя…

— Что моя, растрепочка?

— Она ведь влюблена.

— В кого?

— В Виктора Павловича.

— Успокойся, голубчик, такие как она не влюбляются, они влюбляют только в себя.

— То есть ей хочется выйти за него замуж.

— Это другое дело…

В это время вошедший слуга торжественно доложил:

— Его сиятельство граф Иван Павлович Кутайсов.

Генерал и генеральша бросились встречать почетного гостя.

XX

АББАТ ГРУБЕР

Графу Ивану Павловичу Кутайсову — любимцу императора Павла Петровича, было в то время сорок три года. Это был видный, красивый мужчина, со смуглым, выразительным лицом, обличавшим его восточное происхождение.

Интересна судьба этого человека.

Двенадцатилетний турчонок, присланный в подарок императрице Екатерине в первую турецкую войну 1769 года, он был, после совершенного над ним святого крещения, подарен ею сыну — великому князю Павлу Петровичу, которому шел в то время пятнадцатый год.

Великому князю полюбился турчонок. Он разделял с ним и научные занятия, и игры, а затем был им определен в гатчинские войска и скоро достиг в них штаб-офицерских чинов.

Павел Петрович был неразлучен со своим любимцем. Он был вместе с ним и по получении известия о кончине императрицы в ноябре 1796 года.

По восшествии на престол, император Павел осыпал своего любимца почестями и наградами — он был сделан графом Российской империи.

Граф Иван Павлович не остался неблагодарным за монаршие милости и был беззаветно предан своему государю. Любовь его к Павлу Петровичу доходила до обожания. Он ревниво охранял предмет этой любви от посторонних влияний.

Увлекающийся по натуре, император доставлял Ивану Павловичу много горьких минут нравственных страданий.

И теперь, несмотря на то, что исполнил слово, данное Владимиру Сереевичу Похвисневу и приехал полюбоваться на его красавиц, граф был, видимо, не в своей тарелке.

Произошло это от одного события в интимной жизни двора, приблизившего к трону нового любимца.

Этот любимец был иезуит — аббат Грубер.

Аббат был один из выдающихся распространителей иезуитизма. Он родился в Вене, воспитывался в иезуитской коллегии и получил там прекрасное разностороннее образование.

В орден он вступил в юношеских годах. В описываемое нами время ему было шестьдесят лет.

Большую часть своей деятельности по службе ордену он отдал Австрии, а по уничтожении там Иосифом II ордена, перебрался, пользуясь покровительством иезуитам со стороны Екатерины II, в Белоруссию, а именно в город Полоцк, став во главе уцелевшего там остатка ордена Иисуса.