Поражало и то, что среди революционеров большинство составляли великороссы, а случалось, попадались и дворяне, даже лица из лучших фамилий! Кто растил их, учил молитвам, читал им Жуковского и Пушкина? Да, не полячишки и жиды хватались за пистолеты, делали подкопы, устанавливали мины и адские машины, писали возмутительные прокламации. Главарь анархистов Кропоткин, бежавший из тюремной больницы и обосновавшийся за границей, был князь, воспитанник Пажеского корпуса, которого сам государь не раз видел на караулах в Зимнем. Агенты докладывали: Кропоткин любит в шутку говорить своим подельникам анархистам, что имеет больше прав на российский престол, чем голштинский род нынешних Романовых. Неслыханная дерзость! А революционерки? Дети действительных статских советников, губернаторов, генералов – Армфельд[88], Батюшкова[89], Перовская, Лешерн фон Герцфельд[90]! В генерал-губернатора Трепова, семидесятилетнего старика, стреляла дворянка Засулич. И почему? Только потому, что Трепов приказал высечь в тюрьме какого-то Боголюбова.[91] А присяжные, которые и появились-то в России благодаря судебной реформе, проведённой императором, заворожённые краснобайством велеречивого адвоката и рыданиями революционерки, оправдали её! Из сводок III отделения Александр Николаевич узнал, что молодёжь, собравшаяся на Литейном, дикими криками приветствовала освобождение террористки.

Нет, всё перевёрнуто с ног на голову! Высечь злодея – преступление. А убивать ответственных государственных лиц, на которых возложено бремя забот, о спокойствии и благоденствии общества, – героический поступок. С какой жестокостью был заколот среди бела дня кинжалом на Михайловской площади в августе прошлого года шеф жандармов Николай Владимирович Мезенцев!..

Размышляя об этом, государь в девятом часу утра 2 апреля 1879 года вышел на обычную прогулку из Зимнего дворца.

Было зябко, от Невы дул пронизывающий ветер. Запахнув шинель на медвежьей подкладке, император снова ощутил себя зверем, на которого нацелены сотни стволов. Он шёл по Миллионной, Зимней канавке и Мойке, потом повернул на площадь Гвардейского штаба. Позади трусил пристав. Постепенно Александр Николаевич обрёл спокойствие и уверенность и прибавил шагу, возвращаясь назад, в Зимний дворец.

Через площадь проходил какой-то высокий господин в пальто и форменной гражданской фуражке с кокардой. От угла Гвардейского штаба он направился прямо навстречу императору. Увидев этого человека, Александр Николаевич внезапно почувствовал, что приближается враг. Государь оглянулся. Пристав отстал шагов на двадцать пять. По ту сторону площади, у подъезда Министерства финансов, стоял жандармский штабс-капитан.

Государь хотел крикнуть, чтобы позвать его на помощь, но стало стыдно, и крик замер на губах. Промелькнуло несколько мгновений, и вот уже высокий человек приблизился настолько, что Александр Николаевич встретился взглядом с его серовато-голубыми глазами, которые как будто искали кого-то. Но кого? Не его ли? Или высматривали сопровождающих его лиц?

Незнакомец ещё не успел опустить правую руку в карман, как государь всё понял и пригнулся. Прогремел выстрел. Шестидесятилетний император, сам удивляясь своей ловкости, кинулся бежать, делая петли, в сторону Певческого моста.

Затылком он чувствовал, что неизвестный догоняет его, прицеливаясь вновь. Александр метнулся в сторону ещё и ещё раз, словно зверь на охоте. А выстрелы гремели и гремели, но всё мимо. Видно, охотник оказался неопытным, отчего вдруг стало жарко и весело. Внезапно выстрелы оборвались. Государь резко обернулся. Незнакомец, уже без фуражки, валялся на мостовой, его окружала толпа…

Вернувшись в Зимний, государь, не снимая шинели, сел в подъёмную машину и поднялся на третий этаж – в покои княжны Долгорукой, которые находились как раз над его комнатами во втором этаже.

Поцеловав детей – семилетнего Георгия и пятилетнюю Ольгу, он отослал их погулять с няней и прошёл с Екатериной Михайловной в её спальню. Она ещё ничего не знала о покушении и, сняв с императора фуражку, любовно провела мягкой рукой по его, увы, уже редеющим волосам.

– Бог мой! Ты же мокрый, Саша…

– Только не волнуйся… Я сейчас всё тебе гасскажу, – говорил государь, целуя её лицо и шею. – Сейчас мне нужна твоя ласка… Помнишь, что я говогил тебе в Пагиже?.. И готов повтогить ещё и ещё газ… С тех пог как я полюбил тебя, дгугие женщины пегестали для меня существовать…

– Мой дорогой! Успокойся, – отвечала Долгорукая, снимая с него шинель. – Да ты мокрый насквозь! За кем же ты гонялся, Саша? – Она обняла его и притянула к своим губам.

– Это они гонялись за мной… Анагхисты… – бормотал император. – Найди в шкафу вчегашнее вино… Налей мне бокал… Обними меня покгепче… В меня только что стгеляли… Как тогда, в Пагиже…

Потом, в постели, уже отдыхая от её ласк, государь представил себе то, давнишнее покушение.

В июне 1867 года, уступая настойчивым приглашениям императора Наполеона III, царь, в сопровождении своих сыновей Александра и Владимира, выехал в Париж, чтобы посетить всемирную выставку. Французская монархия была накануне катастрофы. На востоке ей угрожала объединённая, волею Бисмарка, железом и кровью Германия. Маленький племянник великого дяди[92] хотел заручиться поддержкой русского колосса. Но Александр Николаевич прекрасно помнил о том, что именно в Версале зрел заговор европейских государств против России, когда в 1864 году Муравьёв-Виленский[93] суровыми мерами подавил восстание шляхты в Польше.

Царь решил придать поездке увеселительный характер; через несколько дней в Париж должна была выехать княжна Долгорукая. Он, очевидно, не представлял себе, до какой степени враждебно относится к нему либеральное французское общество. Да и сам Париж стал гнездом бежавших польских инсургентов. Но благодушие не покидало императора. Ещё в пути он послал в русское посольство телеграмму, приказав заказать ему ложу в оперетке, где шло скандальное представление «Дюжесс де Герольштейн». В этой оперетке в самом непристойном виде изображалась прабабка Александра Николаевича – Екатерина Великая, которую поляки ненавидели едва ли не больше, чем её правнука.

На Северном вокзале царя и наследника встретил император Наполеон III и повёз русских гостей в Елисейский дворец[94], где некогда останавливался Александр I. Сразу после обеда августейшее семейство отправилось в варьете, немало изумив французского монарха. Государь был весел и подтрунивал над цесаревичем, спрашивая, когда же он произведёт его в дедушки. Однако его весёлое настроение было омрачено выходками парижан, встречавших царскую коляску криками:

– Vive la Pologne![95]

На 6 июня был назначен военный парад в Лоншане в честь трёх императоров – русского, французского и германского. Когда царь с наследником, под восторженные возгласы: «Vive la Russia! Vive le Tsar!»[96], возвращался в одной коляске с Наполеоном III, из толпы, заполнившей Булонский лес, выскочил молодой человек, оказавшийся польским дворянином Березовским. Он прыгнул на подножку коляски и дважды выстрелил из пистолета в Александра II. Одна пуля угодила в лошадь шталмейстера, другая ушла «в молоко». Царь схватил сына-наследника за руки, спрашивая в тревоге, цел ли он. Ещё не отлегла боль, вызванная кончиной Николая, Никсы…

Тогда выстрел Березовского сыграл для Франции роковую роль: в начавшейся через три года войне Россия держала нейтралитет. Выиграла Пруссия, Франция была повержена и поплатилась Эльзасом и Лотарингией…