Именно мама со своей любовью волей или неволей подала сыну желанную возможность, которой он ждал на протяжении двух месяцев своего домашнего ареста. Еду и питье Гальярду приносил отец — всегда самолично, и на третий день полного поста Гальярд наконец одумался, оправился от горестной безнадеги и начал есть. Маленькое окно, выходившее на улицу, брат снаружи забил крест-накрест толстыми досками, оставив внизу отверстие достаточное, чтобы выливать ночной горшок, всякий раз обдирая руки. Гордецу Гальярду казалась невозможной и идея как-нибудь налгать родителям, притвориться смирившимся, кающимся, чтобы под любым предлогом выйти из дома на улицу. Отречься от Господа он не мог даже притворно, хотя раз за разом обдумывал эту идею по ночам — или днем, от нечего делать прижимаясь ухом к скважине и слушая голоса домашних, а то наблюдая в оставшийся прямоугольник окна кусочки бодрой жизни квартала Дорады. Обдумывание возможных уверток и лжи приводило его к полному замешательству, утомляло не меньше, чем работа на отцовских мельницах, и не оставалось сил даже на Псалтирь Девы Марии, которую Гальярд за отсутствием четок приноровился читать на пальцах.
Однако Господь не дремал, не спал хранящий Израиля. Гальярдова мать в своей безграничной любви сумела как-то убедить супруга, что сын опасно болен, что сын безумен — к счастью, все последние поступки Гальярда подтверждали идею безумия даже в глазах его старшего брата, который менее всех желал братнего возвращения в семью. Какие-то добрые кумушки под большим секретом, из большой дружбы присоветовали несчастной матери самую лучшую в Тулузе знахарку — и эта ведьма, сарацинская полукровка, черная, как черт, и такая же умная, немедля подтвердила опасения бедной женщины. Да, сударыня моя, сглазили вашего сына, признала она, возвращая матери сыновнюю младенческую прядь волос и его нынешнюю пропотевшую рубашку. Это сарацинская колдунья присоветовала матери наивернейшее, наипростейшее средство — Гальярду нужно провести ночь с женщиной, и тогда с семенем безумие может выйти из него, и вернется охота к жизни. Дочка небогатой соседки по кварталу согласилась посетить больного за некую сумму плюс горшок отличного масла; Гальярдов отец, постепенно смягчившись, одобрил затею с исцелением вместо заключения, хотя Гираут решительно выступал против, крича, что предателя надо гнать взашей и лишить наследства, а не девок ему водить. Девушка явилась ранним вечером, в конце октября, когда за окном было так скверно, что и смотреть в эту серую тьму не хотелось; она была тоненькая, как подросток, со стоявшими дыбом темными волосками на руках и ногах, она отчаянно мерзла и старалась вести себя развязно. Гальярд не сразу понял, зачем она пришла — когда отец впустил ее в комнату и захлопнул за ней дверь, тот попробовал заговорить с ней; она же, не отвечая, странно улыбалась, а потом начала раздеваться. Помнится, последнее, что сказал ей Гальярд — это «Стойте, что вы, у меня тут холодно!»
В спальне в солье не было своего источника огня, хотя по одной стене и проходила толстая печная труба. О трубу Гальярд грелся в холодные дни, прижимаясь к ней спиной — но на теплую трубу не бросишься, как доминиканский праведник — в горящие угли: «Если любишь меня, вот — назначаю тебе время и место!» Нет — больше Гальярд не сказал ни слова, он просто потерянно передвигался по своей нехитрой комнате, отступая от замерзающей девушки за кровать, за сундук, к окну, от окна — пока она, еще пытаясь обольстительно улыбаться, шлепала за ним босыми ногами, натыкалась на табуретку, перевернула ночной горшок — по счастью, пустой… Когда через некоторое время из Гальярдовой комнаты послышался требовательный стук в дверь, отец открыл — и обнаружил сына, красного, злого и совершенно одетого, сидевшего на табуретке в углу; стучала девушка, тоже злая и всклокоченная, хотя и бледная. На прощание она одарила Гальярда уничтожающим взглядом, хотела бы плюнуть на пол — да постеснялась хозяина. Зато внизу, в кухне, над которой как раз находилась Гальярдова комнатка, она развернулась, объявив домочадцам, что их так называемый безумный сын никакой не безумец, а просто распоследний….. (ох, какие скверные слова знают подчас даже самые молодые и тихие девушки!), и пускай никто не надеется, что она об этом будет молчать. Таким образом, бедной Гальярдовой матери все равно пришлось лишиться кувшина масла и нескольких монет — отданных в уплату, увы, не за желанное исцеление, но за стыдливое молчание. Гальярду-то было все равно. Идиотская эта история оставила у него в душе не какую-либо гордость, не внутреннее удовлетворение — но глубокие шрамы крайнего стыда. Что ни говори, а героем-девственником он себя отнюдь не чувствовал. Черноволосая девушка, худая, как сушеная рыбка, потом нередко являлась ему во снах — но во снах не похотливых, а болезненных, как воспоминание о слезах матери, о плаче приблудного щенка, в которого он в детстве метко бросил камнем. Как семилетний Гальярд во сне поднимал чужого щенка на руки и плакал вместе с ним, так Гальярд шестнадцатилетний кутал девушку в одеяло, скрывая ее постыдную, холодную наготу от нее самой и от Господних глаз. Имени ее он так и не узнал, о чем жалел и через много лет после принесения обетов — пока более насущные заботы почти полностью не стерли ее лицо из памяти.
Отец про уходе маленькой потаскухи долго бушевал, так что голос его гремел по всему дому, не минуя и Гальярдовой клетушки. Обещал выбить из паршивца всякую дурь ремнем, так что никакие девки не понадобятся, обещал вылечить его по-своему, а заодно и дуру мамашу, и поганую ведьму, с которой путаться не лучше, чем с самим чертом… Неизвестно, каким чудом матушке удалось не только совладать с его гневом, но и уговорить супруга попробовать еще раз — и уже безо всяких девчонок, понаехавших из деревень и не умеющих толком разогреть молодого человека, а с помощью настоящих умелиц, которые водятся только в дорогих, хороших городских банях.
Последний раз даю тебе деньги на эту шлюшью историю, сказал супруг. Лучше бы мне отдали, с друзьями повеселиться, чем таскать притвору и предателя по злачным местам, сказал Гираут, странным образом пародируя старшего сына из притчи. Однако несмотря на все его возражения, именно ему поручили стеречь младшего брата на пути к лучшей бане Розового Города, и Гальярда, с утра облаченного в чистую рубашку и котту, эскортировал к бане его брат с парой друзей. Так сказать, извлекая драгоценное из ничтожного, они по дороге развлекались как могли, и Гальярд сгорел бы заживо от их срамных шуточек, если бы разум его не был полностью поглощен составлением планов спасения. Сердце его колотилось так громко, что он удивлялся, почему Гираут с приятелями этого не слышат и ни о чем не догадываются, когда в просторной прихожей «дома ванн» бедный больной чуть слышно попросил разрешения выбрать себе девушку самому.
— Оправляется парень-то, прямо на глазах оправляется! — хохотнул хозяин заведения — а может, главный евнух тутошнего гарема, когда Гальярд, волнуясь до тошноты, выбрал самую юную (и, признаться, самую красивую) из явившихся пятерых. Ах, как он молился! Наверное, никогда в жизни не приходилось ему взывать так горячо и так явственно слышать ответ. И когда он вылезал в маленькое жесткое окошко за окутанным паром залом ванн, белокурая Саурина — хотя бы ее имя Гальярд собирался запомнить накрепко — обещала ему поплескаться еще немного в одиночку, и только потом поднимать крик. У нее были сильные руки — безо всякого стеснения она толкала Гальярда в зад, помогая ему пролезть, и шипела, дыша ароматом роз, или розового масла — давай, монашишка! Давай, брюхо втяни, теперь крутись, ну, еще маленько! — и выбросила вслед за ним в окошко нижнюю рубашку, и только ради ее золотистых глаз, даже не ради безопасности, он сдержал крик боли, когда приземлился голыми коленями и локтями на мокрую мостовую. Валяй, сказала она вслед. Валяй, и молись, чтобы меня за тебя в Бога и в душу не отделали. Золотистая, как ангел, она выражалась похлеще всех уличных гальярдовых знакомых; но как он молился за нее, как молился за эту — Магдалину, Марию Египетскую, спасительницу Раав — когда мчался, поминутно оскальзываясь босыми ногами, в одних подштанниках и белой рубашке, надувшейся за спиной, как парус! Слава Богу, день был праздничный — Всех-Святых, и на улицах народу было меньше, чем обычно. Все равно, конечно, нашлось кому свистеть ему вслед, пара мальчишек провожала беглеца где-то с квартал, швыряя камешками и крича — «сумасшедший, Сен-Жак, сумасшедший»! Собаки оказались терпеливее детей — один пятнистый пес так и мчался за ним с оглушительным лаем до самой церкви святого Романа, но не укусил ни разу, напротив же, огрызнулся на увязавшегося было следом паренька. А у самого Жакобена, когда сердце Гальярда уже выпрыгивало у него изо рта, а глаза застилала красная пленка одышки, черно-белый пес смирно сел поодаль, вывалив язык, и с интересом смотрел, как полуголый беглец работает молотком монастырских воротцев. Когда же за воротами застучали торопливые шаги, пес поднялся, с чувством выполненного долга задрал лапу на монастырскую стену и молча умчался в переулок. Пожалуй, не нагадь он торжественно возле самой церкви, Гальярд решил бы тогда, что этот пес послан святым Домиником постеречь по дороге будущего брата. А так Гальярд пришел к тому же самому выводу не ранее чем через двадцать лет.