Аймер дрожащими руками зачем-то тискал бревиарий, еще раскрытый на утренних псалмах. Радовались отроки в огненной печи… Хвалите, небеса, Господа…
— Отец Гальярд, — выговорил он несчастным голосом, — просите меня. Я… ошибся, я виноват…
Гальярд успокоился так же резко, как и начал бушевать. Взял себя в руки — физически взял: обхватив плечи ладонями, на несколько мгновений погрузился в себя, будто слушая невидимого Бога, говорящего из глубины сердца. Потом повернул к Аймеру уже прежнее, спокойное лицо.
— Нет, брат Аймер, это вы меня простите. Вина только моя: сам так вас запугал за эти дни необходимостью послушания, что не дал сказать ни слова. Попросту замкнул свой слух — а теперь на вас же и напустился.
— Да что вы, — начал было юноша, мгновенно все простивший и забывший, мгновенно порозовевший от радости при звуке знакомого — действительно знакомого — голоса. Но Гальярд уже был совсем рядом, и первое в жизни его объятие, высвобожденное еще со времени Аймеровой давней провинности, оказалось потрясающе братским. Так в припадке хмельной общности обнимал Аймера, помнится, его лучший друг Рауль, походивший на рыцаря Арнаута… В столь близком контакте Гальярд оказался потрясающе худым: ответно облапивший его сын обнаружил под туникой сплошные жесткие кости.
— Я старый идиот, — куда-то ему в плечо сообщил главный инквизитор Фуа и Тулузена. — Всю эту неделю мне не хватало милосердия. Прости, сынок. Устал я очень.
Аймер и сам не ожидал, что может так свойски хлопать собственного наставника по спине. Сквозь два слоя ткани ладонь чувствовала выпирающие бугорки позвонков. Какой же он худющий, Господи Иисусе… Видел ведь его раньше без туники — что ж не замечал, что это не монах, а ходячий скелет монаха?
Гальярд отстранился со смущенным и каким-то очень молодым от смущения лицом.
— Идем же, исправим скорее свою ошибку. Пока с бедным Антуаном не произошло чего-нибудь по-настоящему дурного.
Вслед за отцом Аймер пулей вылетел из доминиканской комнатенки, по привычке хлопнул себя по боку — что-то там ничего не гремело — и тут только вспомнил, что его четки остались у «бедного Антуана». Вот почему ничего не цепляется за перила узенькой замковой лестницы. Голос Гальярда уже грозно бухал где-то внизу — «Брат Франсуа! Брат Франсуа, у меня к вам крайне серьезное порицание…» Проснувшись от нежданных криков, что-то вопросительно закудахтал из собственной спальни всеми монахами два дня как позаброшенный рыцарь Арнаут. Должно быть, снова решил исповедаться.
Антуан сидел перед братом Гальярдом, спокойно сидел, только вот в глаза не глядел почему-то. Фиолетовый синяк его слегка подернулся по краю желтизной. Брат Гальярд смотрел в его вчерашние показания, стараясь думать о записанном и не тратить времени на самопорицание. Это был даже не отец Гильем в голове — всего-навсего обычная совесть.
Замковая темница была в самом деле не особенно плоха: ну, немного сырости по стенам, ну, окошко в глубокой нише под потолком — да зачем ночью окошко? От холода мальчику выдали шерстяное одеяло, в цепи его никто не думал заковывать, на ужин Франсуа приказал ему отнести большое блюдо теплых бобов с салом. В известном смысле Антуан провел ночь даже в большем уюте, чем сам брат Гальярд. Однако что-то с ним стало не так… Что-то с ним после этой ночи сделалось не так, и Гальярд невольно запнулся глазами на косой Аймеровой строчке, еще не перебеленной Люсьеном — «Он же, Старец этот, когда смотрит, как будто в голове рыщет, или тянет из тебя чего»… Гираут… в голове рыщет… Что это значит — рыскать в голове? Опять Гальярд забыл что-то важное? Нет, не может быть. Совершенная темнота, тишина внутри, никакой щекотки в области сердца и легких. Просто что-то не так с Антуаном, но что бы это могло быть?
— Значит, говорите, по собственной воле согласились остаться в темнице на некоторое время?
Антуан кивнул. Взгляд у него был словно подернут пленкой, как у снулой рыбы. Ох и не нравился этот взгляд инквизитору… с каждой минутой все больше не нравился. Сколь он помнил глаза этого парня — все время устремленные на него, просящие, спрашивающие, сомневающиеся — однако же они были живыми, его глаза, всегда — такими живыми! Аймер, сидевший рядом, беспокойно ерзал на стуле. Ему тоже было отчего-то нехорошо. От стыда?..
— Да, отец… Согласился. Ради отпущения…
— Что же, вы узнали что-нибудь новое?
— Нет, отец… Мы почти не говорили… Я боялся… Он говорил — не бойся… Потом лег спать. Потом я лег тоже…
Говорит, как сквозь кляп. Отвратительно. Перестать мучить мальчишку и отпустить его? Гальярд бы принялся от невнятного раздражения барабанить пальцами по столу или отбивать такт ногой — да стеснялся делать так на процессе, хотя пальцы от внутреннего непокоя сами подергивались. Инквизитор прибег к более пристойному монашескому способу утишить мозговую чесотку — вытащил из-под стола собственные поясные четки, и пальцы его даже без молитв, попросту для успокоения, забегали по деревянным зернам. Он еще слышал свой собственный голос, задающий очередной бесполезный вопрос — «О чем же именно вам предлагалось завести с пленником разговор» — а пальцы его сдавили от волнения деревянный шарик так, что тот едва не треснул надвое.
Антуан спал. Спал, с совершенно прямой спиной сидя на свидетельской лавке, спал ненастоящим, полупозрачным сном, и из-под прикрытых его подрагивавших век чуть-чуть виднелись белки глаз.
— Антуан?! — Аймер уже тревожно приподнялся, упершись руками в столешницу; — Антуан! Эй, парень! Что-то не так? Ты в по…
— Тихо, — брат Гальярд, лицо которого заострилось и стало слегка чужим от внезапного постижения, остановил его, попросту схватив за рукав. — Тихо, Аймер. Сдается мне… что я многое понял. Или же вот-вот пойму. Молчи, Аймер. Молчи.
— Господи, да что это с ним?
Гальярд, со сверкающими глазами и нервно сжатыми кистями рук рванувшийся к Антуану, пугал простую душу Аймера немногим меньше, чем уснувший неправильным сном паренек. А тот сидел, смирно сложив руки на коленях, и узенькая грудь его под коричневой рубахой вздымалась мерно и редко, как у младенца или бродяги, мирно дремлющего, где Бог пошлет.
Гальярд обернулся, острым взглядом прошелся по Аймеровой тунике.
— Четки, брат. Где ваши четки?
Аймер только показал на Антуана. При котором, однако же, никакого подобия больших доминиканских четок Псалтири Марии не наблюдалось: длинное вервие в полтораста зерен так просто не припрячешь. Разве что на шею надеть — и то сверху бы виднелось… А так — нестриженые русые волосы на затылке слегка свалялись и хвостиком сбегали под воротник по совершенно голой, несколько грязноватой шее. Только тонкий шнурок от креста.
Гальярд снова кивнул сам себе. Постижение все ярче разгоралось на его лице, делая его даже красивым.
— Аймер, — очень тихо сказал он, — я позже объясню тебе все, что только смогу. Похоже, я в самом деле знаю, что происходит. Мне… приходилось видеть подобный транс. От тебя же я сейчас прошу одной только помощи: Христа ради, выйди за дверь и посторожи снаружи, никого не пуская, пока я не позову. Никого, совсем никого.
— И брата Франсуа?
Аймер уже знал ответ, закрывая дверь за собою: «Его в особенности» — уже знал, и хотя не мог понять, считает ли он это правильным, однако же невольно был таким подходом очень доволен.
…Подобный транс… Как Гальярд мог забыть?.. Правда, тогда не было четок — был маленький серебряный ключ, ключик от денежного ящика. Бог весть, где Гираут его раздобыл, почему не боялся отца — и младший брат еще и потому смотрел на него со сдержанным восхищением. «Ты, главное, братик, сиди и не двигайся. Ведь ты мне доверяешь? Да ничего не будет, просто как бы заснешь на минутку. Ну должен же я на ком-то попробовать, зря, что ли, меня отец Раймон учит…» «Гираут, а я не сплю еще. Гираут, а почему я должен днем — спать?» «Смотри сюда. На ключик…на меня… на ключик… Маленький ключик кружится, не думай ни о чем, слушай, что я тебе говорю…»