– Вы правы, Гармиш совсем близко. По прямой – около ста километров. Мы доставляем туда, на американскую базу, наше пиво. Янки обожают пиво. Может, сумеете съездить на грузовике со следующей партией. Посмотрю, чем смогу вам помочь.

– Спасибо, отец, я вам очень благодарен.

Конечно, я не собирался в Аргентину, а только в Гамбург, как только получу новое имя и паспорт. Гамбург мне нравился всегда. Дальше от Мюнхена и Гармиша и того, что я намеревался сделать в Гармише, я уехать не мог, если не покидать пределы Германии. Но в мире не существовало мотива, побудившего бы меня вдруг отправиться на тихоходном пароходе в банановую республику, как «старые товарищи», с которыми меня сейчас познакомят.

Тихонько постучавшись, отец Бандолини открыл дверь, за ней обнаружилась небольшая уютная гостиная, а в ней два человека, вольготно расположившиеся в креслах с газетами. На столе стояла бутылка виски и лежала початая коробка сигар «Регент». Хороший признак, подумал я. На стене висело распятие и портрет папы Пия XII, на голове у него красовалось нечто вроде пчелиного улья. Почему-то, может, из-за маленьких очков без оправы и аскетичного лица, но папа показался мне похожим на Гиммлера. К тому же он оказался точной копией одного из мужчин, сидевших в комнате. Последний раз этого человека я видел в январе 1939-го, он стоял между Гиммлером и Гейдрихом. Еще помню, я подумал тогда: какой же он простецкий, заурядный. И даже сейчас мне с трудом верилось, что на него ведется бешеная охота, как ни за одним другим военным преступником в Европе. На вид – обычный человек, как многие: остролицый, узкоглазый, с немножко оттопыренными ушами, а над маленькими гиммлеровскими усиками – длинноватый нос, на котором сидят очки в темной оправе. Похож он был на еврея-портного, сравнение это, как я знал, страшно его злило. Человек этот был Адольф Эйхман.

– Джентльмены, – обратился отец Бандолини к этим двоим, сидевшим в гостевой монастыря, – хочу представить вам человека, который погостит у нас какое-то время. Это доктор Хаузнер. Карлос Хаузнер.

Таким было мое новое имя. Отец Ладжоло объяснил мне, что, когда человеку дают новое имя, подходящее для Аргентины, лучше, чтобы оно наводило на мысль о двойной национальности: вроде бы немец, но с примесью южноамериканской крови. Вот так и получилось, что я стал зваться Карлосом. В Аргентину мне не надо, но с полицией двух стран на хвосте я едва ли мог позволить себе затеять спор об имени.

– А это, – отец Бандолини протянул руку в сторону Эйхмана, – герр Рикардо Клемент. – Он повернулся ко второму. – Педро Геллер.

Эйхман ничем не выдал, что узнает меня. Он коротко, холодно поклонился и пожал мою протянутую руку. Выглядел он старше, чем должен бы. По моим подсчетам, было ему чуть больше сорока, но он почти совсем облысел, а в очках, из-за стекол которых смотрели уставшие, затравленные глаза, как у зверя, слышащего лай гончих – вот-вот догонят, – казался куда старше. Костюм из толстого твида, полосатая рубашка и небольшой галстук-бабочка делали его похожим на мелкого клерка. Но в его рукопожатии от клерка ничего не было. Рукопожатиями с Эйхманом я обменивался и раньше, тогда руки у него были мягкие, почти нежные, но теперь это были руки рабочего, как будто после войны ему пришлось зарабатывать на жизнь изнурительным физическим трудом.

– Рад познакомиться, герр доктор, – произнес он.

Второй был гораздо моложе, посимпатичнее, поприличнее, чем его злополучный компаньон, одет, при дорогих часах и золотых запонках. Светлые волосы, синие ясные глаза, а зубы – будто позаимствовал у американской кинозвезды. Рядом с Эйхманом парень возвышался, как флагшток, а держался этот красавец как журавль редкой породы. Я пожал руку и ему, обнаружив, что у него хороший маникюр и кожа мягкая, как у школьника. Вглядевшись в Педро Геллера, я предположил, что лет ему едва ли больше двадцати пяти. Непонятно, какие такие военные преступления, которые гонят его в Южную Америку под новым именем, он мог совершить в восемнадцать-девятнадцать лет.

Под мышкой у Геллера торчал испано-немецкий словарь, а еще один лежал открытый на столе перед креслом, где сидел Эйхман-Клемент. Геллер улыбнулся:

– Мы только что проверяли друг у друга испанские слова. Рикардо язык дается гораздо легче, чем мне.

– Правда? – Я мог бы добавить, что Рикардо знает и идиш, но воздержался. Я оглядел гостиную: шахматная доска, игра «Монополия», книжный шкаф, полный книг, газеты и журналы, новый радиоприемник «Дженерал электрик», кофейник, чашки, забитая окурками пепельница, одеяла – одно прикрывало ноги Эйхмана. Нетрудно было догадаться, эти двое проводят немало времени запертые в этой комнате – в ожидании нового паспорта, чтобы сбежать в Южную Америку.

– Нам очень повезло, что в монастыре, – сказал отец, – есть священник из Буэнос-Айреса. Отец Сантамария обучает испанскому наших двух друзей и рассказывает им об Аргентине. Это удача, когда едешь куда-то, уже владея языком.

– Вы хорошо доехали? – поинтересовался Эйхман. Если он при виде меня и разнервничался, то никак этого не показал. – Откуда вы?

– Из Вены. – Я пожал плечами. – Поездка получилась вполне сносной. А вы, герр Клемент, знаете Вену? – Я пустил по кругу свои сигареты.

– Нет, не очень, – ответил он, едва заметно сморгнув. Да, надо отдать ему должное. Держится он отменно. – Австрия мне совсем незнакома. Я из Бреслау. – Он взял сигарету и позволил мне поднести огонь. – Хотя теперь город этот в Польше и называется Вроцлав или как-то там еще… Можете себе представить? А вы из Вены, герр?…

– Доктор Хаузнер, – подсказал я.

– Доктор, значит? – Эйхман усмехнулся. Зубы у него с тех пор лучше не стали, отметил я. Несомненно, его забавляло, что он знает: никакой я не доктор. – Полезно, что рядом будет медик, правда, Геллер?

– Да, верно. – Геллер закурил. – Я тоже всегда хотел стать врачом. Ну, до войны то есть. – Он грустно улыбнулся. – Теперь уж наверняка никогда не стану.

– Вы еще молодой, – возразил я. – А когда человек молод, возможно всё. Уж поверьте. Я и сам когда-то был молодым.

Но Эйхман покачал головой.

– Это утверждение было верным до войны. В Германии было возможно всё. Да. И мы доказали это миру. Но не теперь. Боюсь, теперь это перестало быть правдой. Не сейчас, когда половиной Германии управляют варвары-безбожники. Согласны, отец? Объяснить вам, господа, что такое на самом деле Федеративная Республика Германия? Мы – окоп для укрытия на передовой новой войны. Войны, которую ведут…

Эйхман оборвал себя и улыбнулся:

– И чего это я разошелся? Какое это теперь имеет значение! И само «сегодня» тоже не имеет значения. Для нас «сегодня» существует не больше, чем «вчера». Для нас есть только «завтра». Надежда – вот все, что у нас осталось.

39

Монастырское пиво действительно было отменное. Называлось оно «траппистское», и варили его в строго соблюдаемых условиях и только монахи-бенедиктинцы. А другое их пиво называлось «Шлюкерармер» и было медного цвета с белой, цвета сливочного мороженого, пеной. У этого вкус был сладковатый, отдающий шоколадом, и крепость, опровергающая его аромат и происхождение. Гораздо легче было представить, что пьют его американские солдаты, а не богобоязненные монахи-аскеты. Американское пиво мне пробовать тоже доводилось. Только страна, где когда-то был сухой закон, могла варить такое – не пиво, а крепленая минеральная водичка. И только в такой стране, как Германия, способны варить пиво такой крепости, что оно заставляет монаха рисковать тем, что Лютер приколотит свои девяносто пять тезисов на дверь храма в Виттенберге. Так сказал мне отец Бандолини, и только по этой причине он предпочитал вино.

– Если спросите меня, то вся Реформация и случилась из-за крепкого пива, – высказал он свое мнение. – Вино – вот самый подходящий напиток для католика. От него люди становятся сонными и дружелюбными. А от пива, наоборот, все задираются и кидаются спорить. Посмотрите на страны, где пьют много пива. Там почти все – протестанты. А страны, где пьют вино? Католики.