— Познакомьтесь, господа, мой приемный сынок Михаил Митрофаныч, — сказал Саламатин, обняв одной рукой медвежонка, другой же засунул ему в пасть какой-то гостинец. — Прошу всех сюда! — позвал он гостей. Оставив мишку, пошел он вперед по аллее и распахнул перед гостями дверь просторной восьмиугольной застекленной беседки, в которой стояли столы с закуской и питьем. — Господа, по стаканчику грога с морозца! Налей, Петруша.

И пока расторопный Петруша обносил всех стаканами и разливал горячий, дымящийся грог, заснеженный сад заиграл зелеными, фиолетовыми и красными отсветами, со всех сторон вспыхнули плошки с бенгальскими огнями. А на просторной поляне перед беседкой, разбрасывая цветные искры, завертелось огненное колесо.

Раздались восхищенные восклицания гостей.

Бац-бац-бац!.. — загремели выстрелы, и из купы молоденьких елок взлетели одна за другой ракеты и римская свечка, а с балкона дома загрохотал торжественным маршем граммофон. Ошарашенный всем этим, обалделый пудель снова отчаянно взлаял, и слышно было, как по городу его лай подхватили сотни собак.

Анемаиса Адамовна и Наталья Федотовна зажали в ужасе уши. Коростелеву пришлось отправить Мальчика в дом, под арест.

— Господа! На месте вот этой беседки, где вы находитесь, будет построен театр для публики! — провозгласил охмелевший хозяин. — Мы с Костей торжественно вам обещаем не щадить капиталов и сил для его скорейшего открытия. Вульгарно считать закладкой первый камень. Будем считать моментом закладки первый фейерверк!

— Тост за театр! — шумел Костя.

Прозвенело «ура», и под звон бокалов ударили выстрелы ракет, цветные огни которых рассыпались в новогоднем небе…

Гремела музыка. Было морозно, но от выпитого вина все разогрелись, горячий грог еще, всех подогрел. Никто не жалел, что поехал в этот праздничный зимний сад, никого не раздражала музыка граммофонных пластинок. И хозяин казался всем милым и остроумным, отнюдь не Тит Титычем. Все смеялись, шутили…

— Г…господа! Но дороге сюда Мит…трофан Прокофьич дал окончательное согласие п…приобрести печатное предп…приятие — нашу газету… За будущего издателя, господа! Возглашаю тост за будущего издателя! — бушевал Коростелев, суетливо наполняя бокалы. — Господа, подумай те только — Саламатин будет нас просвещать электричеством, газетой, те…те…театром! Наз…зовеем его Митрофан Па-апросветитель… З…за просветителя тост!

— А ты провокашка, Костя! — весело, без обиды сказал Саламатин.

— П…почему провокашка?! Нет, погоди-и! Нет, пого-ди-и! — задирался сильно нетрезвый Коростелев. — Ты мне дал согласие? Дал? Обещал?!

— Мы слышали, слышали — обещал! — воскликнула Наталья Федотовна. — Правда, Тосик? — обратилась она к мужу.

— Могу показать под присягой, — подтвердил доктор Зотов.

— Митрофан Прокофьевич, имейте в виду — устное обещание, данное в нетрезвом состоянии, юридически недействительно! — шутливо сказал Горелов.

— Значит, все — и театр и газета — всего лишь новогодняя шутка?! — разочарованно воскликнула Наталья Федотовна. — Вы над нами смеетесь, Митрофан Прокофьевич?

— Никогда, Наталья Федотовна, не позволю себе такого бесстыдного, коварства! Господин мой поверенный против газеты. Но Константин Константинович уговорил меня на газету, а вы — на постройку театра. А Аркадий Гаврилович не получал полномочий отменять мои обещания! — серьезно и громко сказал Саламатин, с неожиданной злостью взглянув на Горелова, и актерское лицо его вдруг стало жестоким и неприятным.

— Я же шучу, — поспешил уверить Горелов. — Шучу, Митрофан Прокофьич!

— Я тоже шучу, Аркадий Гаврилович, не примите в обиду, — насмешливо ответил Саламатин, заметив явное смятение Горелова. — А вот, господа, за что я еще с удовольствием подниму бокал — это за согласие Виктора Сергеевича стать редактором новой газеты, хотя он еще и не обещал… — Саламатин улыбнулся и стал снова очарователен.

— Избави бог, что вы, что вы! — с деланным испугом воскликнул Рощин. — Чую, это Костина несуразная выходка! Если уж пить еще, то выпьем за дам, за прелестных женщин и за радость людскую в наступающем новом году!

— За прелестных женщин! — выкрикнул совсем уже хмельной Коростелев.

Над морозным садом опять с разных сторон загорелись цветные огни, озаряя снег красными, синими и зелеными отсветами.

— Салазки, салазки! — воскликнул Коростелев. — Садитесь, Симочка, я повезу вас, как сивка-бурка!

Сима смутилась:

— Что вы, Константин Константинович! Я — толстушка.

— Садись, садись, — поощрил фабричный инспектор дочку.

И Коростелев побежал по дорожке, увозя Симочку.

— Господа, да здесь же отличная горка в саду! — вдруг вспомнил хозяин. — Идемте кататься на санках!..

ГЛАВА ВТОРАЯ

— Извозчик! — позвал Володя под фонарем возле дома Рощиных.

Бойко взмахнув кнутом, от угла подкатил; скрипя санками по морозному снегу, извозчик. С деланной осанистостью, изображая лихача, он откинулся на облучке, будто не в силах сдержать бег застоявшегося коня, хотя и покрытая инеем мелкорослая лошаденка, и захудалые санки, и драная полость — все отнюдь не имело «лихого» вида…

— На Железнодорожную!.. То есть на Симоновку, — поспешно поправился Володя, с мыслью о том, что лишняя конспирация не повредит. В другое время Володя не заплатил бы таких сумасшедших денег, как запрошенный извозчиком двугривенный, но сегодня был особенный вечер, особая ночь — единственная в столетие, и он по-хозяйски откинул полость, садясь в санки. Приходилось ехать совсем в другой конец города. Ветерок ударил колючим снегом в лицо. Володя поднял жесткий, негреющий воротник гимназической шинели, думая о том, как будут рады ему в доме крестного.

Широкие сани, запряженные парой резвых коней, обогнали извозчика и остановились у освещенного подъезда дворянского собрания. С шумом и смехом выбиралось из саней какое-то веселое семейство с барышнями и офицерами.

— Господа! До встг'гечи осталось сог'гок четыг'ге минуты! — грассируя, выкрикнул мужской голос.

— Подстегни, — обратился Володя к извозчику.

Звуки духового оркестра вырвались из открытой фрамуги танцевального зала дворянского собрания. Именно здесь, в этом зале, в первый раз в жизни Володя видел встречу Нового года с высокой, горящей огнями нарядной елкой, украшенной золотыми шарами и звездами, играл духовой солдатский оркестр, танцевали разодетые дамы, офицеры и щеголеватые штатские господа…

Именно здесь, в дворянском собрании, лет десять назад судьба посулила Володе «счастливую долю». Володиному отцу, который служил проводником вагона третьего класса, участь лакея дворянского собрания казалась настолько завидной, что из-за нее, он считал, стоило несколько лет потрудиться в роли буфетного «мальчика». Пусть все — и буфетчику и кассирши, и судомойки — дерут тебя за вихры и за уши. Пусть все тебе щедро дают подзатыльники и пусть ты до поздней ноли должен не спать, бегать с двумя ведерками за снегом во двор, щепать для растопки самовара лучину, с тряпкой кидаться к каждой лужице пролитого случайно пива или расплесканного чая и, падая с ног, засыпать после трех часов ночи. Зато через несколько лет ты станешь взрослым лакеем, и щедрые дворянские чаевые потекут в твой карман… В городе ходила легенда о том, что владелец торговых бань и нескольких магазинов, Лаптев, когда-то тоже был лакеем дворянского клуба, а вот стал купцом первой гильдии и почетным гражданином… Правда, рассказывали и о том, как земский начальник, помещик Стрельников, публично не подал ему руки, но Стрельников же и поплатился за это: бывший лакей не далее чем через год заставил его вымаливать отсрочку уплаты по векселю, дня три кобенился и все же забрал именьишко строптивого дворянина…

Бесчисленное количество подобных «волшебных» историй каждый раз привозил отец из своих поездок. Он рассказывал их за бутылкой водки, заставляя восьмилетнего сына выслушивать их и «учиться, как надо жить»…