Антон стоял рядом с Аночкой в переулке у ворот, провожая взглядом отъезжавшие сани.

— А наши-то потащились на царскую панихиду! — задумчиво произнёс он. — Ну что же, барышня, — вдруг оживлённо, словно закончив обряд печали, обратился он к Аночке, — ты мне на шкалик пожертвуй, Пойду за её упокой, за твоё здоровье, а самому себе в утеху от горькой жизни… Должно, я теперь в деревню подамся, — внезапно добавил Антон, как будто бы в этот миг он только и принял такое решение.

Аночка достала из сумки, дала ему мелочь, но сама стояла и смотрела на сани, медленно удалявшиеся по улице, смотрела до тех пор, пока они скрылись за конкой, за экипажами, за поворотом…

Зубатовское шествие рабочих и смерть Мани омрачили весь этот день. Идя к дому, Аночка не могла оторваться мыслями от того и другого вместе.

«С какими же думами эти толпы рабочих шли на царскую панихиду? Что это? Воскресение древней легенды о единении царя с православным русским народом? Но царь в свои именины сам заявил, что его опора — шпики и жандармы. Нет, непонятно, убей — непонятно!»

В недавнее время Аночке довелось прочесть зубатовскую книжонку, в которой было написано, что «мелкая» интеллигенция и студенты хотят отнять власть у царя и министров, чтобы самим пожить всласть, но сами они бессильны «поднять бунт», потому-то и стараются сделать это руками и кровью русского рабочего и крестьянского люда; потому-то они и орут о свободе, которая нужна только им. Рабочий же, слава богу и государю, не отрекался от православной церкви и от царя и любит Россию. А если, случается, заработок маловат, то надобно сообща помогать друг другу. С властями, как и с хозяевами, можно обо всем сговориться мирно.

При эхом в книжонке приводились примеры того, как рабочие побеждали хозяев в союзе с полицией, добиваясь мирно прибавки поденной и сдельной оплаты.

«Неужели они в это верят? — думала Аночка. — Зачем же тогда столько сил, столько жизней было положено на убеждение рабочих?! Неужели профессора вроде господина Лупягина ухитрились убить своей «экономической наукой» все то, что росло столько лет?! Ведь в прошлом году, как живая волна, шел народ, полным голосом «отрекаясь от старого мира». А что же теперь?»

Аночка снова вспомнила, как шла она, держась за руки с Манькой и Лизаветой, и как впереди всех шел разудалый Федот.

«Неужели же и Федот верит им или с самим собою лукавит?.. Может, и ради корысти, а совесть его грызет — вот потому он и мрачен и молчалив и глядит себе под ноги…»

Аночка подумала, что об этом рабочем шествии стоило бы написать письмо в «Искру». Но как переслать? И вдруг только тут в первый раз она поняла, что Савелий Иванович, конечно, уж знает, как переслать, и сумеет отправить это письмо…

С крыш текло. У Кудринской площади большая глыба, рыхлого снега рухнула перед самой Аночкой на панель и рассыпалась. Рядом в испуге взвизгнула какая-то женщина с керосиновым жбаном в руке. Засмеялись извозчики, вереницей стоящие в ожидании седоков на углу.

— Городовой! — громко выкрикнул важный, шагавший навстречу Аночке чиновник в форменной фуражке, с енотовым воротником на шубе.

Городовой подбежал, почтительно сделал под козырек.

— Безобразие! Доложи околоточному, что снег валится с крыш! Чистить надо!

— Так точно! Слушаю, вашескродь!

— Пре-вос-хо-дительствр! Не узнал, дурак?

— Виноват, вашедист!

Дальше Аночка не слыхала.

Дома Аночку ожидала городская телеграмма от Юлии Николаевны: «Больна. Умоляю зайти. Юля».

Аночка не была у Юлии Николаевны ровно с тех пор, как узнала о сотрудничестве профессора Лупягина в зубатовской организации. Она подумала, что, зайдя к Юле, интересно кстати узнать, пошел ли профессор сегодня со своими учениками-рабочими на панихиду по Александру Второму.

Счастливая, радостная Клавуся, услыхав, что Аночка возвратилась домой, пригласила ее посмотреть на великое чудо.

Румяный Ванечка в распашонке дрыгал ножками на кровати, находясь в состоянии сытенького младенческого блаженства.

— Где уточка? — спрашивала его Клавуся. — Ванечка, где у нас уточка?

Крохотная ручонка неверным движением тянулась в сторону красной резиновой утки с пищиком на пупке.

— Вот она, уточка! Вот она, уточка! — в энтузиазме множество раз повторяла Клавуся. — А где попугайчик? Где попугайчик? — приступила она к новому пристрастному допросу.

Ручонка тянулась в сторону разрисованного зеленой краской целлулоидного попугая, которого несколько дней назад подарила Аночка.

— Вот-вот-вот попугайчик! Вот где у нас попугайчик! — пищала Клавуся, приникая счастливым лицом к голенькому животику сына…

Выразив надлежащую дозу восторга по поводу гениальных способностей Ванечки, Аночка показала Клавусе телеграмму и вышла из дома.

Горничная Лупягиных впустила Аночку в квартиру. Раздеваясь, Аночка заметила на вешалке в прихожей знакомую ей профессорскую шубу с бобрами и шапку. Значит, Лупягин не был среди «патриотов» в Кремле.

Юля отозвалась на стук из своей комнаты слабым, больным голосом и впустила к себе Аночку не раньше, чем та ответила на её оклик. Было похоже на то, что в этом жилище только что был произведён обыск или хозяйка с часу на час его ожидала: на полу были разбросаны бесчисленные клочки разорванных писем, смятые бумаги, по всем углам комнаты разлетелись страницы какой-то подвергшейся растерзанию книги, скомканная постель была перерыта, одна из подушек упала с кровати и лежала, неподнятая, на полу. Комнату наполнял душный, в недавнем прошлом очень знакомый запах Клавусиной спальни — запах ландыша с валерьянкой, но смешанный с духами.

На двух стульях стоял раскрытый чемодан, из которого в беспорядке свисали какие-то кружевные бретели, резинки, ленты, висел рукав алой шелковой кофточки. По полу были разбросаны юбка, чулки, газовый шарф, на которые Юлия Николаевна без стеснения наступала, выражая к ним полное презрение.

Волосы Юлии были растрепаны, она была в полурасстегнутом капотике, потускневшие, заплаканные глаза утратили все свое обаяние, и ее большой рот казался особенно некрасивым.

— Аночка! — трагическим шепотом воскликнула Юлия. — Аночка! — повторила она, и лицо её искривилось гримасой плача. — Я покинута, Аночка!.. Я отдала ему всю, всю любовь, всю женскую страсть, нежность и честь семьи, а он… он бежал, как трус! Подлый трус!! — внезапно выкрикнула она и заплакала, прильнув к плечу Аночки.

— Успокойся, не надо, не надо же, Юля! Ну, тише же, тише! — просила Аночка. — Ведь я ничего не могу понять, ведь я ничего не знаю. О ком идет речь? Об Иване Петровиче? Ты мне скажи, о чём речь? Куда он бежал, почему?

Аночка заботливо усадила Юлию Николаевну в кресло. Юля смешно, как ребенок, в обиде надула губы.

— Не знаю. Я и сама не знаю, — всхлипывая, бормотала она. — Какое-то безумство, в которое я… которому я поддалась… — Юля закрыла глаза и заломила руки над головой. — Ах, такие прекрасные были мгновения — и так всё разбить, так разбить… — в отчаянии продолжала она. — Не покидай меня, Аночка. Не оставляй. Я не знаю, что с собой сделаю… Я обманута… Этот поэт, автор книги, которую я переводила… Ты разве не знаешь? Гастон Люнерье… Не знаешь? Не слышала? — удивилась Юля. — Ведь вся Москва говорила о нашей любви, столько сплетен, злых и хитрых улыбок!..

— Но я ничего не знала. Ведь я совсем в другом обществе. У нас об этом не говорят, — возразила Аночка.

— Да, я всегда удивляюсь, как это студенчество и курсистки живут в стороне от нашей литературной жизни, — с явным сожалением к студентам сказала Юля. — Так вот, он уехал в Париж… без меня… — последнее слово Юля на силу выдавила, без голоса, одними губами.

Аночка несколько растерялась. Она не знала, что и сказать по такому печальному поводу.

— И не надо, не надо! Не надо! Я и сама не хочу! Не хочу!! — вдруг закричала Юля.

Она вскочила с кресла, подбежала к раскрытому чемодану и в исступлении стала выбрасывать из него все содержимое, с ожесточением кидая на пол по разным углам кофты, сорочки, юбки, чулки, требенки, усеяв в один миг всю комнату, засыпав паркет рисовой пудрой.