— Да какая разница, не протухло же еще, — пытается развести сцепившихся отец.

— Чего?! Сам ты протух, пердун лысый! А ну, давай, шагайте отсюда! Я уже не торгую!

— Ну, не серчай хозяюшка, я беру вот этот кусочек, — и отец достает из кармана деньги.

— Миш, брось, она ее одной лебедой кормила, — останавливает его Юра. — Вон сало-то зеленое!

— Отойдите от прилавка, или я сейчас мужиков позову! — уже вопит баба, и лицо ее наливается пунцовой неприязнью. — Гриша! Витька! — машет она окровавленными ручищами.

Мы отступаем. В павильоне становится все пустынней. Торговцы сворачивают свои предприятия.

— Черт, похоже, действительно, припозднились, — озирается отец.

— Погоди не суетись, — твердо говорит Юра и направляется к двери, ведущей в подсобные помещения павильона. — У моей свояченицы деверь есть, алкаш страшный, дом пропил. Так вот, он здесь рубщиком подхалтуривает. Сейчас…

— Да не надо, Юр! — пытается сдержать его отец. — Вон, окорочков возьмем…

— Я сказал, спокойно! — рубит Юра. — Ждите здесь, — и скрывается за дверью.

— Ну, что подождем? — советуется отец.

— Может, лучше, пойти к рыбке прицениться, пока предводитель отсутствует?

— Ладно, подождем. А вдруг, деверь еще не надрался. Глядишь грудинки отхватим. — воодушевляется отец, и мы присаживаемся на небольшую скамеечку.

Павильон почти пуст. Только две пьяненькие башкирки трещат меж собой, как старенькие будильники, забыв про товар. Да красивая молодая татарка распродает последнюю упаковку американских куриных окороков.

— Эх, окорочка-то, сегодня какие крупные! — опять охватывает отца беспокойство.

— Ну, мы же за грудинкой охотимся, — отшучиваюсь я.

Неумолимо время движется к закрытию. Башкирки допили припрятанную под прилавком бутылочку настойки «Караидель», упаковали нераспроданные творог, сметану по сумкам и двинулись к выходу. Татарка взялась подсчитывать выручку — на всех пальцах ее изящных рук красовались засаленные золотые кольца разной величины.

— Все, хватит! — не выдерживает отец. — Пошли брать окорочка, а не то, точно, лебеду есть придется! — и поднявшись, он решительно направляется к прилавку. Но тут, как из-под земли, на его пути возникает маленькая, сутулая старушка в наглухо застегнутом болоньевом плаще и с алюминиевым бидончиком в руке.

— Здравствуйте, Мария Григорьевна, — останавливается отец.

Старушка молча смотрит ему прямо в глаза.

— Как поживаете? Здоровье как? — расспрашивает отец, косясь на остатки американской роскоши.

В ответ Мария Григорьевна лишь дергает головой, как бы, отгоняя назойливые фразы, и еще пристальнее всматривается в очи моего родителя.

— Вот, мой сын, старшенький, — переводит внимание на меня отец.

Старушка с той же интенсивностью принимается сверлить взглядом мои зрачки.

— Это Мария Григорьевна, мой учитель математики, — отрекомендовывает ее отец.

Вдруг, старушка вскидывает правую руку, и костлявый указательный палец вонзает отцу в грудь:

— Отстаем от США в развитии философских доктрин. Желаю больше философски мыслить!

— А ну, конечно, Мария Григорьевна! Сейчас… — отец раскланивается, отпрыгивает к прилавку и с криком: — Я беру! — останавливает хмурого грузчика в военной плащ-палатке, потащившего было остатки окорока в подсобки.

— А вы, юноша, за кого? За Бога или за Ленина? — энергично обращается ко мне Мария Григорьевна.

Я совершенно не готов к такому вопросу. Поэтому, мне ничего не остается делать, как просто рассмеяться. Это не устраивает Марию Григорьевну, и она ловким, профессиональным движением хватает меня за ухо.

— За Ленина, — тут же отвечаю я, оборвав идиотский смех, и обосновываю:

— Я Ленина в мавзолее видел, а Бога не видел никто, даже космонавты.

Мария Григорьевна отпускает мое ухо, молча грозит пальцем и направляется к выходу, аккомпанируя седенькой головкой в такт семенящим шагам.

— Все, отоварился! — подходит отец, любуясь на полиэтиленовый пакет полный куриных пикантностей.

— Лапшичку мать нам заделает! Любишь лапшичку?

— А Ленин любил?

— Не знаю, как Ленин, — серьезно отвечает отец, помещая покупку в авоську, — а вот дед твой уплетал за милую душу и прожил, слава Богу, до 82-х лет!

— Пойдем на воздух, — говорю я, — проветриться надо.

— Пойдем, Юрка-то, похоже, уже не объявится, — опасливо поглядывает на дверь отец.

— Похоже.

— Слушай, нам же еще на почту надо заглянуть! У Миры Константиновны день рождения завтра!

И мы выходим из совершенно пустого павильона.

На улице отец встречает еще одного своего кореша — Ахмеда, с которым они вместе учились в институте, сидели на картофельной диете и играли в духовом оркестре. Отец на альту, Ахмед на тубе. Сегодня Ахмед не в духе и на вопрос отца: «Как поживаешь?» открыто заявляет, что: «Имел он и эту жизнь, и Б.Н. Ельцина и Аллаха!» Отец утешительно похлопывает его по плечу, и мы идем дальше.

— Ну, где ты пропал, едрена вошь?!

Перед нами Юра.

— Так я думал, ты с деверем дернул соточку со встречей и решил грудинку за собой оставить! — подтрунивает отец.

— Зачем?! — отмахивается Юра. — Его там и не было — на рыбалку еще в пятницу укатил. Я прямо к директору лыжи двинул, он, ведь, моей бывшей тещи племяш! Ну, ебтыть! Вваливаюсь к нему в кабинет, а там гулянка — у главбуха юбилей! Она, кстати, сводная сестра моей первой бабы. Я ей по молодости тоже пистона вставлял. Во ситуация, гадский потрох! Они мне сразу стакан штрафняка. Я говорю: — Стоп! Во-первых, водку не пью; во-вторых, меня не приглашали, значит и штрафняка быть не может, а в-третьих, отпустите мяса поприличней и извините за кипеш!

— Да мы взяли уже, спасибо, Юр, — отец открывает авоську и показывает содержимое Юре.

— Ну, а зачем было торопиться-то? — огорчается тот, и как-то даже сникает. — Правда, сегодня все равно не получилось бы. Они ж уже не рубят. Топоры в кладовой заперты, а рубщики в дымину все. 50 лет этой профуре-то мордастой!

— Все нормально, Юр. Пусть люди отдыхают! — отец рад, что точка в этом запутанном деле наконец-то найдена.

— Так, слушай сюда! — опять активизируется Юра. — Завтра, ровно в 8.00 встречаемся на этом месте. Ты во сколько встаешь?

— Ну… — мнется отец. — А чего так рано-то?

— Ясно. Сделаем так: я подкачу к восеми, мне все равно с деверем потолковать надо, пару пиздюлин ему навесить, ну, и попутно отложу тебе вырезки с первой рубки. А ты, как проснешься, подходи и забирай! Подходит?

— Все, договорились! — поспешно соглашается отец и протягивает руку. — Ну, мы на почту…

— О хорошо, что напомнил! — звонко ударяет себя по лбу Юра. — Мне ж тоже туда надо. Тебе звонить?

— Да, день рождения…

— А мне надо разгон там им устроить! — и Юра крупным шагом направляется к зданию городского телеграфа.

Мы обреченно следуем за ним.

— Позавчера, значит, телефон у меня сдох, — комментирует Юра свою решимость. — Я его и так и этак — молчит падла. Что делать? Без телефона жуть! Иду к куму. Он пиво пьет. Я говорю: «Дай-ка от тебя на станцию позвоню». Набираю номер, а у меня ж на станции шурин, главным инженером. Ага… Поднимает трубку какая-то пигалица; я говорю: «Позови-ка мне Тарасова!» Она: «А его сейчас нет. Что передать?» Я говорю: «Передавать пока нечего, вот пусть он позвонит Мелентьву и если дозвонится, я ему сам все передам». «А что случилось?» — спрашивает. Я говорю: «Не знаю, что у вас там случилось, но мой номер 2-13-13 сдох!» Она засуетилась: «Ой-ой…сейчас все выясним!» — «Выясняйте,» — говорю, — «зачем иначе вас туда понасажали.» Ну, мы с кумом по кружке пива вдарили. Он, кстати, как и я, бутылочное не признает. Каждое утро две трехлитровки покупает. Тоже на пенсии. Ну, и я, значит, домой. Прихожу, а телефон уже надрывается. Снимаю, слышу эта пигалица щебечет: «Как слышимость? Хорошая?» Я говорю: «Устраивает пока, не оглох еще.» А сегодня с утра поднимаю трубку, хотел куму позвонить, чтобы он на меня тоже пива брал. Едрена вошь! Молчок! Ну, ничего, сейчас разберемся.