— Нет! Куда там! Вот сейчас пирожное сожрал. Вкуснейшее, с кремом! Тетка одна дала. Раз дает надо брать! Да и где в дороге постную пищу искать, с голоду бы не опухнуть.

— Ну, запасся бы дома.

— Нет. Суетно все это. Не об этом думать надо. Христос сказал своим ученикам: Не думайте о хлебе насущном и сыты будете. Вон птицы ни жнут, ни сеют, а живут, да песни поют! А мы-то, что хуже?

— Нет, мы лучше!

— А вот это гордыня — самый страшный грех! Знаешь, как Бог своего ангела наказал, когда тот возомнил, что он лучше всех?

— Как?

— У-у! С треском попер с Небес! Лишил благодати навеки!

И он опять рассмеялся своим восторженным смехом.

— Ты, что же? Всю Библию знаешь?

— Нет, не всю. Всю-то ее разве познаешь! Наизусть, конечно, можно вызубрить. А вот чтобы познать — нет! Я сам Библию редко читаю, у меня зрение плохое. Ко мне само как-то приходит. Не знаю откуда.

— Может — дар Божий?

— А че, может! А то откуда еще? Все от Бога.

— Может, в святые выбьешься?

— Нет, это нет. Для этого Откровение должно быть. А вот Венца мученического возможно сподоблюсь.

— Это что ж за чин?

— За веру пострадаю. Жизни лишусь.

— Как? Сам себя?»

— Зачем сам! Ты смотри, сколько сатанистов развелось — полчища несметные! Вот я сюда плацкартой ехал. Ну, денег-то у меня нет, а жрать охота. Сел я у окошка, сижу молюсь. Тут соседка моя спрашивает: «Ты чего там поешь?» Я говорю: «Молитву Господу Богу нашему и сыну его!» Она заинтересовалась, расспрашивать стала про веру, про жизнь загробную. С других мест к нам потянулись, сидим, про Бога говорим, обедаем. Благодать! Вдруг из соседнего вагона врывается сатанистка. Услыхала вражина, что я Христа славлю, и явилась. И давай орать, что Бога два! Смотрю, сейчас драться полезет. Встал тогда и говорю: «Бог один, но в трех лицах — Отец, Сын и Святой Дух!» Сказал и перекрестил ее святым знамением. Эх, как она испугалась! Аж зашипела, скукожилась вся и убежала. Бес в ней сидел, а Бес-то креста боится! Во как!

— И у вас, значит, война идет.

— Ну, а ты как хотел?! Христос же сказал: «Не с миром к вам пришел, но с мечем!»

— Он еще, вроде, советовал ближнего любить.

— Правильно — люби! Но спуску не давай, если он против веры идет.

— Тяжело.

— А че? Отдохнем! Все отдохнем после Судилища. А сейчас нельзя, нет! Эх, а на поезд-то я не опоздал еще? — спохватился божий опричник, полез по карманам, вываливая все на стойку. Я вытянул билет из его паспорта, посмотрел номер поезда и время отправления.

— Да тебе пора, — сказал, глянув на часы, — уже, наверное, посадку объявили. Пойдем, я тебя провожу.

— Пойдем, а то мне одному боязно, как бы эти черти рогатые не растоптали.

— Какие черти?

— Да троллейбусы эти. Шустрые такие и бесшумные главное! Только я на дорогу выползу, а они уж вот они — под боком пыхтят. А то еще подкрадется да и шуганет фанфарой своей. Сердце вон! Эх, я бы им рога-то поотшибал.

Мы вышли из кондитерской и направились к вокзалу.

— Ну, все! Прощайте, люди добрые, уезжаю! — декламировал божий человек, счастливо озираясь по сторонам. — Погостил, причастился пора и дальше. Эх, время-то какое настает! Пасха! Целыми днями буду в церкви пропадать!

— Молиться? — привлек я к себе его внимание.

— И молиться и петь, да, просто, глазеть! Красотища ведь в храме Божьем! Кругом свечи горят, золото блестит, ладаном пахнет. А как Святые Врата отварят, да выйдет Патриарх! На душе ликование! Ну, а уж когда певчие запоют, тут сама Благодать меня охватывает. Иной раз и на ногах не устою, упаду на колени и плачу.

Мы подошли к нужному вагону, и я остановился. Мой восторженный брат усмотрел проводника, подал ему билет и паспорт. Я стоял за его спиной и ждал, когда он повернется, и мы простимся. Но не дождался. Он просто забыл обо мне, повел разговор с пожилой дамой, проходящей в вагон, та взяла его под руку и увлекла за собой. Вскоре они появились в вагоне и пошли по проходу. И я двинулся по перрону, наблюдая за ними в окна. Но он так и не посмотрел на меня.

Скоро поезд тронулся и пошел, увозя в своих недрах моего странного собеседника и его чудный замкнутый мир вечного ликования и радостной благодати. А я все стоял на перроне и смотрел им в след. Меня ждал мой «КОФЕ СО СГУЩЕНЫМ МОЛОКОМ».

Сосед

Весна. Загнанные вглубь потенции пробуждаются. Медленно, корчась в муках и сея тревогу, они начинают пробиваться наружу. Постепенно их всевозрастающий натиск сокрушает величественные бастионы тотального оцепенения, и на свободу просачиваются первые живительные соки. Тонкие ручейки сливаются в общую лавину возрождения. Наступает время торжества всеобщего движения…

В общем, в начале мая у меня «пошел камень». Вывалился из чашечки, травмировал лоханку и теперь грозил перекрыть мочеточник. Меня госпитализировали.

По истечении десятидневной терапии я стоял на лоджии своей палаты и наблюдал брачные пилотажи жирных чаек в пространстве внутреннего двора. Их амурные вопли терзали слух.

«Корюшкой отожрались», — с завистью думал я.

В соседней одноместной палате отчаянно трудился сотовый телефон, отсылая в эфир однотипные указания абонента:

— Ало, Фаныч?… Ну ты понял, кто это, да?… Молоток, а теперь заткнись и слушай меня… Заткнись, я сказал!… Заткнулся?… Молоток… Значит так: меня подзавалили, и ты знаешь кто… Заткнись, я сказал!… Заткнулся?… Молоток… Слушай дальше: ты должен их сделать, понял?… Заткнись!… Заткнулся?… Молоток… Короче, или их сделаешь ты, или я выйду и сделаю тебя, понял?… Заткнись!… Заткнулся?… Молоток… и.т.д.

Помнится, в день госпитализации, когда меня доставили из приемного покоя на отделение, то дежурная сестричка с фееричным макияжем и в полупрозрачном голубеньком халатике, занося мою фамилию в реестр больных, выразилась:

— Будете жить с крутым, — и передернув плечиками, пригласила следовать за ней. Я последовал. Отглаженный халатик струился по выгнутой спинке и стекал складочкой в ложбинку меж ягодиц. Я задумался о самом приятном. Ненадолго.

Мы остановились у двери в палату № 604, перед которой прохаживался очень рельефный и предельно серьезный парень.

— Это в «Б», — указала на меня сиреневым коготком сестричка. Интонация ее представления характеризовала меня как нечто среднего рода. Я не обиделся, действительно, на фоне крайней женственности и запредельной мужественности я пребывал где-то между. Парень изящным движением размял мышцы шеи и исполнил свой профессиональный долг — глянул на меня в упор.

Я шмыгнул носом и потупился. Парень нахмурился и отворил дверь. Я прошел по коридору и остановился перед дверью под литерой «Б».

— Держите ухо востро, — сказал я своим провожатым. — У меня много врагов, — и зашел в свою опочивальню.

Господина «А» мне так и не удалось увидеть. Я часто слышал его голос, ощущал его тепло на стульчаке общего унитаза, нюхал терпкий дым его сигар, в общем, общался с его периферией. Но центр всегда оставался под надежным прикрытием.

«Б» была трехместная. Когда я вошел, то у центральной кровати стоял высокий пожилой мужчина, некогда чернявый, а сейчас поседевший, с густыми бровями, гладким лицом и откормленным телом.

— Густав Иванович! — представился мужчина.

Мы познакомились. В течение десяти дней все 240 часов мы были вместе — ели, спали, испражнялись, общались. Я многое узнал об этом человеке, но так ничего и не понял.

Густав Иванович владел уникальной методикой обживаться в любых предлагаемых обстоятельствах. Еще до поступления в клинику он навел справки о ее руководящем составе. По прибытии на место, повидав всех воочию, он моментально распределил приоритеты.

— Молодой человек, — начинал Густав Иванович, располагаясь на своей кровати после обеда, — я прожил трудную долгую жизнь, и это мне стоило колоссальных усилий.

Да, он не щадил себя. Поднимался чуть свет и добровольно измерял температуру. Затем Густав Иванович выходил в коридор и встречал приходящий на смену медперсонал.